– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.
– Просто устала. И дышать тяжеловато. Это из-за погоды.
Она снова кашляет, и я вдруг чувствую у себя на щеке что-то теплое. Все внутри холодеет.
– Дженна?
– Что?
Я хочу и дальше лежать вот так, в темноте, и не видеть, какое новое потрясение мне приготовила злая судьба. Хочу заснуть, а проснувшись утром, узнать, что волноваться не о чем.
Нет, это не для меня. Протягиваю руку и щелкаю выключателем. Дженна снова закашливается. На ее губах алеют капельки крови.
22
Ребенок плачет без остановки. Личико его раскраснелось. Прижав сына к плечу, Сесилия ходит по комнате взад и вперед. Она говорит ему успокаивающие слова, но все без толку, по его щекам, не иссякая, катятся крупные слезы. Сесилия даже не пытается их вытереть.
Вон внимательно осматривает Дженну, ощупывает ее шею под нижней челюстью, придерживая грубым шершавым пальцем язык, заглядывает в горло. Ослабевшая Дженна с явным трудом выносит его прикосновения.
Линден забирает у Сесилии ребенка. Малыш приветствует отца радостным гуканьем, но уже через секунду снова принимается плакать. Сжимаю виски ладонями.
– Ты не мог бы вынести его отсюда? – не выдерживаю я.
Вон в третий раз спрашивает Дженну, сколько ей лет. Она ему в третий раз отвечает, что ей девятнадцать. Да, она уверена.
Линден выходит в коридор с плачущим сыном на руках, но в комнате все равно слышны крики младенца.
– Так что с ней? – обращается к Вону Сесилия – Что?
– Вирус, – отвечает Вон с, как мне кажется, наигранным сочувствием.
Я вижу перед собой гигантского мультяшного змея. Для него жизнь Дженны гроша ломаного не стоит.
– Нет, – раздается чей-то голос.
Мгновение спустя понимаю, что он принадлежит мне. Сесилия дотрагивается до моей руки, но я отмахиваюсь от нее.
– Такого просто не может быть. Это невозможно.
Дженна закрывает глаза. У нее нет сил даже на то, чтобы выслушать свой смертный приговор. Как же болезни удалось так быстро ее подкосить?
– Но вы ведь сможете ее вылечить, правда? – настаивает Сесилия. Слезы струятся по ее лицу, стекая за воротник блузки. – Вы же работаете над противоядием.
– Боюсь, оно еще не готово, – объясняет ей положение вещей Вон. – Но мы постараемся сделать так, чтобы она дожила до его изобретения.
Он легонько щелкает ее пальцем по носу, но сейчас на нее это не действует. Она делает шаг назад, тряся головой.
– И на что же вы угрохали такую уйму времени? – восклицает она. – Вы же целыми днями не вылезаете из подвала.
Губы ее дрожат, а дышит она частыми короткими вдохами-всхлипами. Сесилия верит: он так усердно работает в подвале над созданием антидота, что скоро всех нас спасет. Жаль, я совсем не разделяю ее надежд.
– Дорогая, пора…
– Нет! Нет, сделайте же что-нибудь, и сделайте это прямо сейчас.
Они принимаются яростно спорить вполголоса. Я тону в водовороте их слов, рыдания Сесилии накрывают меня, будто волной. Становится трудно дышать. Хочу, чтобы они оба поскорее отсюда убрались. Вон и его домашняя любимица. Залезаю в постель к Дженне, вытираю кровь с ее губ. Она уже почти провалилась в забытье. «Пожалуйста», – шепчу я ей на ухо. О чем прошу – и сама не знаю. Как будто от нее хоть что-нибудь зависит.
Наконец Вон уходит, и Сесилия ложится к нам третьей. Она так безутешно рыдает, что под нами сотрясается кровать.
– Она заснула. Не смей ее будить.
– Прости, – шепотом отвечает она, кладет мне голову на плечо и затихает.
Дженна забывается глубоким сном, а нас с Сесилией преследуют кошмары. Слышу, как, бормоча себе что-то под нос, она ворочается рядом, но не могу дотянуться ни до одной из моих сестер. Я долго-долго бегу по лесу, но кованых ворот нигде не видно. Потом мне снится, что я тону. Волны кружат, вертят меня так, что я перестаю понимать, где верх, где низ.
Просыпаюсь, задыхаясь от ужаса. Притрагиваюсь к своей шее. Мокрая. Ко мне, вся в поту и слезах, тесно прижимается Сесилия. Из уголка ее рта вытекает тонкая струйка слюны. Губы двигаются в беззвучном монологе. Брови сведены к переносице.
С конца коридора доносится непрекращающийся детский плач. Блузка Сесилии намокла от сочащегося из ее груди молока, но Вон запрещает ей кормить сына. Он сам относит ребенка кормилице, когда тому пора есть. Так, по его словам, будет лучше для Сесилии, но она выглядит как человек, терзаемый непрекращающейся болью. Мои сестры увядают, как мамины лилии, и я не знаю способа вернуть их к жизни. У меня нет ни малейшего представления, что делать.
Дженна открывает глаза и окидывает меня испытующим взглядом.
– Выглядишь ужасно, – резюмирует она хрипло. – Чем это пахнет?
– Грудным молоком.
Звук моего голоса, должно быть, будит Сесилию. Она переворачивается на другой бок, жалуясь кому-то на музыку. Ее глаза распахиваются, в них появляется осмысленное выражение. Она садится.
– Что происходит? Тебе лучше?
Ребенок продолжает надрываться в крике, и Сесилия переводит взгляд на дверь.
– Мне нужно его покормить, – бормочет она и, пошатываясь, выходит из комнаты, задев плечом дверной косяк.
– С ней что-то не то, – говорит Дженна.
– Только сейчас заметила? – в шутку спрашиваю я, и мы обе не можем сдержать улыбки.
Дженна с трудом садится на постели, и я уговариваю ее выпить немного воды. Думаю, она уступает, чтобы сделать мне приятно. На белом как бумага лице бледно-фиолетовой кляксой выделяются губы. Невольно сравниваю ее с Роуз. Были дни, когда при взгляде на нее нельзя было даже заподозрить, что она смертельно больна. Вспоминаю, что Джун Бинз окрашивали ее губы в нелепые цвета. Сейчас задаюсь вопросом, не служила ли ее любовь к этим карамелькам частью маскировки. А здоровым румянцем она была обязана макияжу. Как же она ненавидела лекарства, которыми ее пичкали, как просила дать ей спокойно умереть.
– Тебе очень больно? – спрашиваю я.
– Я почти не чувствую рук и ног, – признается Дженна и с коротким смешком прибавляет: – Видимо, первой отсюда выберусь все же я.
– Пожалуйста, не говори так, – прошу я, отводя прядь волос, упавшую ей на лоб.
– Мне приснилось, что я опять в том фургоне со своими сестрами, – говорит она. – Но потом вдруг открывается задняя дверь, и я вижу, что на их месте сидите вы с Сесилией. Рейн, мне кажется, я начинаю забывать их лица. И голоса.
– Я тоже не помню голоса брата, – вырывается у меня внезапно, как бы само собой.
– Но ты не могла забыть, как он выглядит. Вы же двойняшки.
– Сообразила все-таки.
