Неудивительно, что после месяцев кочевой жизни в южных болотах Сбреде не верилось, что рядом с ним — вот он, рукой подать! — президент Авраам Линкольн. Реальный человек и мифический символ не совпадали. Один здесь, в этом совсем небольшом помещении, другой вне всяких пространственных рамок и едва ли не в одном только воображении. С генералами Линкольн говорил с почтением, пожалуй, даже излишним. Трудно себе представить, чтобы какой-нибудь европейский лидер так просительно разговаривал с подданными. Временами президент напоминал Сарториусу бабушку-старушку, которая боится войны и уже отчаялась дождаться ее окончания. Генерал Шерман, — спросил он вдруг, — а вы уверены, что без вас ваша армия в надежных руках? Ну что вы, мистер президент, на время моего отсутствия командование принял генерал Скофилд — очень знающий, способный офицер. Да, — подтвердил Линкольн, — я уверен, что это так. Но мы поговорим совсем немножко и больше не станем вас задерживать.
Шерман был склонен говорить о войне так, словно она уже кончилась. Он полагал, что, реорганизуя армию для несения регулярной службы в мирное время, новые полки формировать не следует, надо лишь доукомплектовать существующие. А что, генерал Шерман, — со слабой улыбкой отозвался Линкольн, — вы и впрямь считаете, что у нас есть будущее? Шерман, на эту тему шутить не способный, ответил: Полагаю, генерал Грант согласится со мной: война почти выиграна; одно хорошее сражение — и все! Одно сражение, — повторил Линкольн. — И сколько же тогда их будет всего? Пожалуй, лично я уже со счета сбился, — печально проговорил он, после чего склонил голову и прикрыл глаза.
Генерал Грант осведомился о миссис Линкольн, и президент, извинившись, удалился ее позвать; воспользовавшийся этим Грант тут же обратился к Сарториусу. Такое впечатление, что президент за последнее время постарел лет на десять. Нет ли у вас какой-нибудь секретной панацеи, чтобы взбодрить его? Ну, хоть чего-нибудь! Нам сейчас всем нелегко, но мы-то в поле, мы активно действуем. А ему приходится дожидаться от нас вестей, сидя в Вашингтоне и не имея возможности встряхнуться даже во время доброй драчки!
Не успел Сбреде ответить, как президент вернулся и объявил, что миссис Линкольн не очень хорошо себя чувствует и просит ее извинить. При взгляде на Сарториуса полуприкрытые тяжелыми веками глаза президента вдруг широко распахнулись и, вздернув брови, он с пугающей откровенностью состроил сконфуженную мину. Возникла неловкая пауза.
Затем президент с генералами перешел в другое помещение. Сарториус мерил шагами кают-компанию, стараясь не вслушиваться в обрывки разговора, доносящегося сквозь переборку. Впрочем, слова и не были слышны, лишь голоса — баритон президента, хриплое бормотание Гранта и более громкие восклицания Шермана, говорившего тоном мальчишки-выскочки, который пытается уверить старших, что у него все под контролем.
Наконец дверь каюты отворилась, и Сарториус, стоя встретивший их возвращение, в полной мере оценил высокий рост президента. Головой тот чуть не чертил по потолку. У него были большущие ладони и огромные, нескладные ступни; на запястье из-под задравшейся манжеты торчали черные волоски. Длинное лицо было соразмерно росту, однако резкие его черты как бы усиливали общее впечатление, так что в своем уродстве оно было красивым — широкий рот с глубокими морщинами по углам, выдающийся нос, длинные уши и глаза, казалось, каждый миг готовые исчезнуть, прикрытые вялыми веками. Сарториусу пришло в голову, что облик президента говорит о каком-то наследственном заболевании, синдроме увеличенных конечностей и грубых черт. Отсюда же, быть может, и преждевременное старение. Не исключено, что именно этим объясняется чрезмерно изможденный вид Линкольна, тяготы должности которого усугубляются болезнью.
И самое важное, — сказал президент в заключение, — суровыми условиями мира не толкнуть их на то, чтобы в их сердцах война продолжалась. Нам нужно, чтобы инсургенты вновь стали просто американцами.
В этот момент все-таки появилась миссис Линкольн — полная женщина с круглым лицом и гладкими, туго стянутыми сзади волосами; ее глаза были полны подозрительности ко всему и вся. Словно не замечая приехавших генералов, равно как и Сбреде, она направилась прямо к мужу и заговорила с ним о дальнейших планах на этот день, будто никого вокруг не было. Затем, нахмурившись в ответ на какое-то никем не услышанное возражение, она вышла так же внезапно, как и вошла, оставив дверь кают-компании приоткрытой; Линкольн вынужден был встать и затворить ее.
Генералы, поднявшиеся ее поприветствовать, ничего иного не придумали, как продолжить разговор.
С испугом Сбреде обнаружил, что президент склонился к нему. Когда Линкольн к кому-нибудь непосредственно обращался, человека охватывало такое волнение, что он не мог толком сосредоточиться и понять, чего от него хотят. Чтобы слушать, приходилось не смотреть. Генерал Шерман сказал мне, что вы у него лучший, — заговорил президент. — Вы знаете, полковник, на моей жене эта война сказалась столь же губительно, как на самом старослужащем солдате-ветеране. Меня беспокоят ее нервы. Подчас мне жаль, что она лишена по-настоящему научного медицинского ухода — такого, который доступен каждому раненому бойцу в наших военных госпиталях.
Лишь несколько минут спустя, когда Сбреде сопровождал генерала Шермана на пароход, готовый отправиться в обратный путь, ему наконец объяснили, каковы в отношении него планы президента. Вы извините меня, полковник, — сказал ему Шерман, — но для вас наш поход окончен. Вы командируетесь в Вашингтон, в Министерство здравоохранения. Поплывете туда на пароходе с семьей президента.
Шерман хотел было уже взойти на борт, но вернулся. В жизни случаются трагические несоответствия, — сказал он. — Наш великий национальный лидер страдает в браке со сварливой неврастеничкой. Они потеряли сына. Но ведь и я тоже, и генерал Харди. И его Уилли, и мой — оба умерли. Тем не менее моя жена Элен тверда как скала. Она не лезет ко мне со своими страхами и подозрениями, когда я борюсь с кризисом нации. Я прослежу, чтобы ваши вещи вам выслали. Удачи, — бросил напоследок Шерман и взбежал по трапу.
В Сити-Пойнте Сарториус прикупил себе кое-какой одежды, саквояж, чтобы упаковать ее, и направился к «Речной королеве», готовой к отправлению в Вашингтон. С этой ситуацией приходилось смириться — что поделаешь? Качество медицинской помощи в армейских госпиталях, — думал он, — мистер Линкольн, конечно, представляет себе не совсем верно. Что ж, пусть это будет его единственная иллюзия.
И никакой секретной панацеи у меня нет. Нет даже ничего похожего. Есть кое-какие травы, настойки, да еще — вот, пила есть, чтобы руки-ноги отпиливать.
Как он ни гнал их от себя, мысли о президенте не отставали. И наполняли его все большим и большим трепетом. Задним числом скромность мистера Линкольна, которую Сбреде поначалу принял за слабость, казалась ему теперь неким одолжением по отношению к гостям, специально сделанной им скидкой, чтобы они не видели той юдоли мрака, в которой он пребывает. Возможно, его боль зарождалась там, где смыкается публичное и частное бытие. Сбреде еще помедлил на пристани. Из-за морального превосходства президента находиться в его обществе было нелегко. Что же до объяснения его болезненного вида, то во многом причиной тому была забота о стране, тяжкой печатью лежащая на челе, — а наследственный синдром… что ж, это всего лишь наследственный синдром. Тут, чтобы правильно диагностировать, науки мало. Его недуг мог запросто происходить от тех нанесенных войною ран, которые он принимает на себя, от воплотившегося в нем страдания порванной на части, расчлененной страны.
Сбреде, имевший опыт борьбы со всеми мыслимыми видами смерти, настигающей после сражения, не мог припомнить, чтобы когда-либо еще ему было кого-нибудь так же жалко. Стоял на пристани, не мог заставить себя ступить на борт. Жизнь в этот момент казалась ему беспросветно мрачной.
IX
Когда паровоз, свистя, втянул состав на переплетение путей сортировочной станции Голдсборо, в его душераздирающих воплях всем слышались фанфары. Людей выстроили в очереди. Вскоре солдаты красовались один перед другим в новехоньких синих мундирах и штанах. Дивились многозарядным винтовкам, рядами уложенным в ящики и сверкающим смазкой. Ходили довольные, нарочно притоптывая, чтобы размять мощные толстоносые сапоги. Старые тряпки и разбитые башмаки там и сям горели в праздничных костерках. Музыканты получили новую кожу для барабанов, для кларнетов новые мундштуки, и начальник интендантской службы сразу прославился — ну как же: лучший офицер во всей армии! И почту выдали, и жалованье выплатили, и дали недельку отдыха в лагерях, и переформировали части, так что девяностотысячная посвежевшая армия, вышедшая, звякая деньгами в карманах, десятого апреля из Голдсборо, была, как никогда, крепка, боеспособна и готова к завершению войны.
