В Лодьке шевельнулись остатки благоразумия.
— Да, — выдохнул он. — Если он мне… тоже…
— Хрен с маком, — гордо произнес Борис Аронский.
— Ну и тебе такой же, — сказал Лодька почти с облегчением. И дальше сделал то, что со стороны выглядело, наверно, значительно и красиво. Твердыми шагами подошел к колоде и рядом с Борькиным положил свой пистолет.
Наступило молчание, в котором ощутилось увесистое к нему, к Всеволоду Глущенко, уважение. Только Борька пфыкнул губами.
— Тогда будем начинать, — подвел итог Мурзинцев.
И снова с высоты долетел голос Костика Ростовича:
— А как начинать? Ведь Цурюк еще не пришел!
Цурюк появился, словно только и ждал этих слов. Вид у него был вялый. Он посопел и раскрыл потную ладонь.
— Вот… Пороха нету, папка перепрятал патроны. А это я в старых карманах нашел…
На ладони лежали две свинцовые пульки от малокалиберки.
Все озадаченно помолчали. Наконец Фома выговорил:
— Тьфу… Цурюк ты и есть Цурюк. Все у тебя через спину. То есть ниже…
— А чё опять «Цурюк»… — заныл тот. — Я чё ли виноват, если он перепрятал? Я и так вон сколько раз… — Большие губы его искривились в скорбном изгибе, уголками вниз, в этих уголках запузырилась слюна. Маленькие глаза намокли. И в общем-то Цурюк был прав: он сделал все, что мог.
— Ладно, не хнычь, — бормотнул Лешка Григорьев.
— Я спички принес. Можно же спичками… — взбодрился Цурюк. — Во… — И выгреб из кармана два коробка.
— Теперь будем скрести до обеда, — угрюмо сказал Фома. — У кого ножик есть?
— У меня, — отозвался Валерка Сидоркин и почему-то вздохнул. И вынул свой старенький складешок. Лодька при этом сразу вспомнил другой ножик — тот, который он прошлым летом выиграл у Фомы и забросил во-он туда, за стену пекарни. И, кажется, остальные вспомнили. Только сам Фома сделал вид, что не помнит ничего.
— Давай, — сказал он Валерке.
Секунданты Лешка и Шурик переглянулись.
— Стоп! — сказал Лешка.
— А чего? — удивился Фома.
— «А «того», — сердито усмехнулся летописец Шурик. — Это вам не по ржавым жестянкам стрелять. Это дуэль… — И они с Лешкой переглянулись опять. — Соображайте маленько. Правила соблюдать надо… Если кто кого угрохает или ранит, будут потом говорить: спичечным зарядом. Такое даже в дневнике не напишешь, смех один…
— Да. Нету пороха — нефига затевать волынку, — поддержал летописца Лешка.
Видать они с Шуриком сразу поняли друг друга. Но только что именно поняли? Или то, что всё зашло слишком далеко и самое время теперь — тормозить эту затею? Или по правде они считали, что дуэль на пистолетах со спичечными зарядами — дело глупое и неблагородное?
Лодька при словах «кто кого угрохает или ранит» очередной раз ослабел — причем так, что сам себе стал противен. И тут же обрадовался, что поединка, видимо, не будет. И хорошо, что слабость и радость его никто, кажется, не разглядел.
Но радоваться было рано.
Гнусный, наглый и (увы!) совсем не трусливый Борька Аронский заявил:
— Я так не согласен! Сперва договорились, а теперь все по домам, да? На кой черт было затевать!
— По домам не насовсем, а пока не достали порох, — вдруг деловито разъяснил Шурик Мурзинцев. — Вот добудет Цурюк пару патрончиков… или кто другой… и тогда пожалуйте к барьеру. Главное, что за каждым остается право выстрела…
— Как у Пушкина в рассказе «Выстрел», — опять подал с высоты реплику интеллигентный Костик Ростович и снова качнул белыми носочками.
«Или в повести Конрада «Дуэль», — мелькнуло у Лодьки. — Хотя там и там не совсем так… Это что же, ходить в ожидании пули неизвестно сколько дней?»
— Севкин, не соглашайся! — вдруг вмешался Толька Синий. — На кой фиг тебе быть на привязке у Арона? Он где-нибудь достанет порох и будет тебя держать на крючке: когда захотел — айда стреляться…
Да, Синий был совсем не дурак! И Лодька испытал к нему горячую благодарность.
Но Борька — он сидел в пяти шагах на перевернутом ведре — злорадно сказал:
— Ага! Как в книжке. Только захочет Лодик жениться на Стасе Каневской, как тут же секунданты: айда, Севкин, порох готов…
— Сволочь… — вздохнул Лодька. Но страха не показал.
— Тихо вы! — прикрикнул Лешка. — Ну, давайте решать. Согласны на такие условия?
— Я не согласен, — сразу сказал Лодька.
— Вот и получается, что Севкин переср… в штаны, — с удовольствием сделал вывод Гоголь.
— Сам ты в штаны! Просто я не хочу!.. Синий правильно сказал: чего это я должен быть как на поводке у Б… у Арона!
— Конечно, Лодик не должен, — звонко сообщил честный Фонарик.
— Но ведь Аронский тоже будет на поводке, — мягко, даже чуть вкрадчиво, разъяснил Шурик Мурзинцев (похоже, что ему все-таки очень хотелось написать про дуэль в своей «Летописи»). — Глущенко может раздобыть порох первым, и тогда…
— Где я его раздобуду?! Я кто, хозяин оружейной лавки? Я не… — И замолчал на полуслове.
Потом не раз Лодька размышлял о двойственной природе человека. Одна половинка этой «природы» судит о делах обстоятельно и разумно, а другая… будто ее кто-то дергает за ниточки. Как деревянного артиста кукольного театра в Ленинском саду. Кто дергает? Собственная человеческая глупость? Судьба? Какие-то спрятанные в глубине натуры пружинки? Или смутная догадка, что умное поведение — не всегда самое правильное?.. Ну, что стоило Севкину там промолчать? И скорее всего, история кончилась бы ничем. У кого потом была бы охота добывать боеприпасы и все затевать заново! Тем более, что приближались школьные дни с новыми, совсем другими заботами…
Но непонятный и зловредный «кто-то» Лодьку дернул за язык…
А может, и не зловредный. Может, понимающий, что, если пружина заведена, механизму следует раскрутиться до конца. Чтобы он, Лодька Глущенко, мог потом приходить в свой двор на Герцена, не пряча глаз. Чтобы его бывший друг Аронский не ухмылялся при встрече. Чтобы честный и храбрый Фонарик не смотрел на Лодьку, как сейчас, с жалостным пониманием (или это лишь кажется?). Чтобы потом, наткнувшись в какой-нибудь книге на историю про дуэль, не краснеть, не сопеть в подушку…
Лодька сказал:
— Подождите. Я попробую… Я не точно, но попробую. Честно… Только потерпите около часа… Леш, сколько времени?
Тот глянул на часы.
— Двадцать минут одиннадцатого…
— Я пошел! — и он посмотрел на свой пистолет, который оставлял здесь, на плахе, как залог возвращения.
Но нашелся один, Гоголь, все равно хмыкнул:
— А не смоешься?
— Как тебе не стыдно, — сказал ему Фонарик. А Валерка Сидоркин выразился прямее:
— Чурка ты, Гоголь.
И Гоголь почему-то не возмутился, не потребовал: «А ну повтори!» А Вовка Неверов снисходительно успокоил всех:
— Севкин не смоется, он не такой… Да и куда ему деваться?
На два заряда…
В самом деле, куда ему было деваться?
Сам ведь написал в прошлом году:
…Но все-таки в вопросах честиСредь них немыслим был изъян…
Знал ли тогда, что придется на деле подтверждать свои слова? Хотя и не кавалергард, а все равно…
Конечно, теперь многие говорят, что дуэли — это глупость. Что нельзя рисковать жизнью из-за брошенных в горячке слов или каких-то необдуманных поступков. Или даже обдуманных… Но ведь Пушкин так не считал! Поехал на Черную речку!..
Ну, а почему он, Лодька Глущенко, считает, что дело у него кончится как у Пушкина? Из-за совпадения? Из-за того, что он родился после смерти Пушкина ровно через сто лет? (То есть сто лет и один день, но в этом еще более «предсказательный смысл».) Да ерунда это! Скорее всего, Борька промажет. Небось, руки будут трястись — не так-то легко стрелять в живого человека! У Джека Лондона про это даже специальный рассказ есть… А если и не промажет? Скорее всего, дело кончится царапиной или неглубокой дыркой в плече. Больно, ну да ладно, забинтуют. Зато будет чем гордиться… А если даже в голову, то едва ли пуля пробьет кость… Тьфу ты, чушь какая, ничего такого не будет!
А сам Лодька, конечно же стрелять в противника не станет. Даже не потому, что друг, хотя и бывший. Вообще стрелять в живого человека — это… В общем, такое, что потом не будешь спать ночами. На фиг Лодьке нужны всякие душевные терзания, Аронский того не стоит. Лодька гордо выпалит в воздух, вот и все…
Вот с такими мыслями Лодька добирался до Казанской улицы, где жил Лев Семенович Гольденштерн. Сперва, экономя время, он поспешил на улицу Республики, потратил шестьдесят копеек на автобусный билет, доехал до Аккумуляторного завода и там, на больших часах, увидел, что дорога заняла всего двенадцать минут.
Еще через пять минут Лодька спешно подходил к воротам знакомого дома.
