— Вас немного, но педагогический коллектив техникума рад, — сказал директор на итоговом собрании. — С предстоящего учебного года наконец-то в техникуме будет основной курс. Пройдет несколько лет, и вы первыми окончите наш техникум. Вдумайтесь в это и гордитесь!..
Мы горячо аплодировали.
Начались каникулы. Теперь вдоволь можно было отдохнуть, побывать на воздухе. Руководители техникума, видимо, сейчас уже не боялись особенно, что студенты сбегут, не вернутся больше. Всех ребят отпустили по домам, снабдив средствами на дорогу и дав задание — привезти каждому новичка.
Но не все студенты разъехались сразу из-за отсутствия транспорта в дальние районы. Я тоже не спешил домой, так как родители, по слухам, собирались выехать на рыбный промысел.
Вскоре стало известно — директор по служебным делам едет в областной центр Омск, а потом в Москву, в Наркомпрос, и хочет взять с собой несколько студентов на экскурсию.
— Вот бы меня, — заговорил каждый из оставшихся ребят.
Я тоже не прочь был посмотреть настоящие города, но куда мне с костылями — обуза для других.
Однако получилось иначе — зашел Иван Иванович в интернат и давай спрашивать:
— Истомин, ты хочешь побывать в Омске?
— А зачем? — растерялся я.
— Надо показать тебя хорошему врачу. Есть в Омске такой, Рабинович. Может, физлечение назначит тебе. Ногу больную подлечить бы хоть. Освободиться от костылей.
— Вот было бы здорово! — не удержался Петя Янгасов. — Я весь запылал.
— Согласен.
— Собирайся в дорогу, — сказал мне Иван Иванович и сообщил, что с ним поедут также Устин Вануйто, Петя Янгасов и Катя Ненянг из далекого Хальмер-Седэ. — Пусть посмотрят Москву. А в следующий раз съездят другие, — добавил директор.
Дня через три мы поехали на юг на пароходе «Магнитострой», да еще в первом классе, в двух каютах: в одной директор с женой и Катей, а в другой — мы, трое парней. О такой поездке я и думать не мог никогда. Питались хорошо. В нашей каюте стояло даже ведерко со сливочным маслом. Калачи, сахар — чего еще надо?
Ехали одиннадцать дней, любуясь с верхней палубы просторами многоводной Оби, величавыми берегами желтопенного Иртыша, рыбацкими становищами, селениями, Тобольским кремлем. Пока здесь стоял пароход, я нарисовал его в свой альбом, уже чуть не полный дорожных рисунков. Массовик парохода попросил меня оформить судовую стенгазету, и я охотно выполнил это в пути. Но наш директор хотел, видимо, показать, что мы, вчерашние «дикари», и не на то способны.
— Ребята, — сказал он нам однажды, — сегодня в салоне будет вечер самодеятельности. Выступите-ка кто с чем желает. Запишитесь у массовика. Прошу вас очень…
И вечером мы выступили в ярко освещенном салоне перед пассажирами. Я прочитал два своих стихотворения, Петя спел ненецкую и хантыйскую песни, а Устин сплясал под игру массовика на пианино и продекламировал стихотворение Лермонтова «Прощай, немытая Россия». И все аплодировали нам, хотя не ахти-то как хорошо и выступили мы, а директор наш сиял, довольный.
Омск, пыльный и душный, разочаровал нас, северян.
— Фу-у, война (плохо), — сразу же морщится Катя как только мы поехали по городу на грузовом такси. — На воде-то было как хорошо!
— Это с непривычки, — успокоил нас Иван Иванович. — Вот катимся уже на машине. А то ли будет еще.
Устроились в общежитии областной партшколы. Но в тот же день выяснилось, что известного врача Рабиновича нет в Омске — вызвали в Москву по какому-то важному делу, и, видимо, вернется не скоро.
— Что же делать? — загорюнился наш директор. — Может, повезти тебя, Ваня, в Москву, показать профессорам?
Я подумал и отказался — испортилось настроение, да и зачем прибавлять лишнюю заботу и хлопоты директору.
— В другой раз, — ответил я Ивану Ивановичу.
Через три дня я ехал обратно на том же пароходе «Магнитострой» и в той же самой трехместной каюте, только один — пассажиров оказалось мало.
В пути я думал все время: «Не напрасно ли я отказался от поездки в Москву? Там-то, может, и действительно могли подлечить меня врачи. Освободился бы от костылей. Но теперь уже поздно. Придется опять мучиться на этих проклятых палках».
— А что, если в Салехарде пойти к врачам и попросить «чикнуть» недействующую мою ногу? — сказал я сам себе в горьком раздумье. — По колено, например, чтоб ходить на деревяшке. Все же лучше — руки хоть будут свободны.
Эта неожиданная мысль так взбудоражила меня, что я даже не пожелал побыть немного в родных Мужах, а поехал дальше, в Салехард, в педтехникум, который стал для меня вторым родным домом. В педтехникуме я застал курчавого Костю Ненянга из далекого Таза, Тамалькина из не менее дальнего Красноселькупска и Капитошу Баринова, не имевшего родителей. Все остальные студенты давно разъехались по родным стойбищам и селениям.
На второй же день я пошел в амбулаторию. Седоватый хирург Шубин осмотрел меня тщательно, порасспросил об истории болезни и стал уговаривать меня отказаться от операции.
— Не болит ведь нога. Поживи пока так. А в будущем году еще раз попытайся съездить на физлечение, — убеждал он.
— Нет, — продолжал я упорствовать. — Отрежьте ногу. Буду ходить на деревяшке.
— Ну смотри, дело твое, — сдался хирург и дал мне направление в больницу.
Находилась она в двухэтажном деревянном доме на территории рыбоконсервного комбината, за речкой Шайтанкой. Добираться до больницы было нелегко для меня, однако друзья-студенты категорически отказались помочь мне в этом, как и зимой при переходе в другую комнату.
— Что это ты выдумал — резать ногу? — заворчал Капитоша. — Молодой — и будешь без ноги. Где такое видано?
Но уговаривать меня уже было поздно, и я без помощи друзей переправился на перевозе через Шайтанку и лег в больницу четвертого июля. Я попал в трехместную палату на верхнем этаже. Пролежал несколько дней, а операцию мне все не делают.
— Не спеши, у тебя не болит, — каждый раз отвечал мне хирург при обходе.
Только одиннадцатого «тяпнули» мне ногу по колено, затянув ее жгутом и сделав уколы. Ампутировали по частям, начиная со ступни и проверяя кость. Я пролежал на операционном столе два с половиной часа, глядя на белую стену, где висел портрет Анри Барбюса, и чувствуя дребезжание кости под пилой хирурга.
Когда меня усадили на столе, культя оказалась такой легкой, словно отняли от меня несколько пудов. Хотели унести на носилках, но я попросил костыли и потихоньку дошел сам до палаты, поддерживаемый сзади сестрой.
— Ушел с двумя ногами, а пришел без одной ноги, — довольно бодро сказал я товарищам по палате, переступив порог.
Те переглянулись.
— Смотрите-ка. Веселый, как ни в чем не бывало.
Некоторое время я еще чувствовал себя сносно, лежа в постели, и даже взялся было за недочитанную книжку. Однако вскоре появилась такая боль в культе, что я стал метаться в жару, не взвидя белого света. Дежурная сестра не отходила от меня, то и дело поправляя подушечку под культей.
Двое суток я мучился в полубеспамятстве. На третий дали что-то выпить. Я опьянел. Дальше дело пошло на улучшение.
Пока я лежал в больнице, друзья-студенты все же навестили меня трижды, принося небольшие передачи, но ребят почему-то не пустили на верхний этаж повидаться со мной, и мы обменялись лишь записками.
Через десять дней после операции сняли шов с культи, а двадцать пятого июля выписали из больницы. Я позвонил в педтехникум, чтобы кто-нибудь из ребят помог мне добраться до интерната, — я был очень слаб после операции.
Пришел Капитоша Баринов и, увидев меня без ноги, испуганно ойкнул, а потом с горечью стал укорять меня:
— Что ты наделал! Что ты наделал!..
Всю дорогу он хмурился и нес ставший мне ненужным второй мой сапог так, словно это был непосильно тяжелый и неприятный груз. Я ковылял очень тихо, чтобы не потревожить больную культю, и часто останавливался перевести дух. Иногда я садился на какой-нибудь бугорок, и Капитоша бережно поддерживал меня при этом, твердя:
— Вот беда-то. Ну, зачем ты решился на операцию?
Но ни разу не спросил, было ли больно, когда оперировали. Я тоже был в подавленном настроении. А когда переехали на перевозе Шайтанку и начали подниматься на горку, я вдруг почувствовал полное бессилие и плюхнулся на траву. К счастью, культю не ушиб. Капитоша кинулся ко мне:
— Ушибся? Больно?..
Я отрицательно мотнул головой, тяжело дыша. Товарищ опустился рядом со мной и, уткнув лицо в голенище пустого сапога, горько заплакал. Я тоже не выдержал — зарыдал, лежа на боку. Долго пробыли мы тут, молча всхлипывая.
Все лето я соблюдал постельный режим.
Тяжелый год
Пришла осень — дождливая, слякотная, скользкая. Я очень редко выходил на воздух, больше отлеживался, предавшись чтению книг. Да и в столовую ходил в последнюю очередь — стыдно было показаться людям без ноги. А студентов нынче стало много — в техникум приняли большую группу зырян из Салехардской средней школы (видимо, прошлогодний опыт оказался положительным в смысле укрепления контингента студентов). Кроме «старичков» прибыло из районов немало новых на учебу. Ожил, загудел техникум.
