Подняв воротник шинели, Ислам садится в углу на корточки…
Через месяц всех новобранцев привели к присяге и караульный взвод распустили. Ислам стал реже ходить в караул, но, пользуясь «расположением» Джумабаева, стал чаще бывать в нарядах. Обиднее всего бывало, когда в клубе предстоял показ кинофильма, — глоток свободы, как называл это мероприятие Ислам. Кто-нибудь из сержантов подходил к взводу и говорил: «Бойцы, кто желает поесть каши вволю — отзовись, а то у нас некомплект образовался». Все старательно прятали глаза, потому что речь шла о наряде на кухню, а кашу, особенно перловую, и за обедом мало кто доедал. Сержант обращался к Джумабаеву со словами: «Дай мне одного человека, а то, я смотрю, они все у тебя стеснительные очень». Джумабаев, даже не оборачиваясь, произносил:
— Караев, два шага вперед!
— Я только пришел из наряда! — возмущенно говорил Ислам.
На это следовала команда:
— Отставить разговоры, выполнять!
Ислам, проклиная все на свете, шел на кухню мыть посуду, чистить картошку, накрывать на столы, убирать со столов.
С мойкой, уборкой к двенадцати ночи шесть человек наряда управлялись и теоретически могли спать до шести утра, если бы не одно «но»: картофелечистка не работала. Сто пятьдесят килограммов картошки они чистили тупыми ножиками как раз до шести утра. Чтобы скрасить это нудное занятие, кто-нибудь сигал за забор, к местным, за чачей. Бутылка самогонки стоила 1 рубль. А закуски было вдоволь.
А взвод сидел в теплом кинотеатре и спал целых полтора часа! Глаза закрывались сами, независимо оттого, какое действие разворачивалось на экране. Проблема была в одном: держать голову ровно, чтобы она не клонилась ни влево, ни вправо, ни, тем паче, вперед. Иначе незамедлительно следовал удар по голове. Бдительные сержанты сидели сзади — это было их любимым развлечением.
Азербайджанцев во взводе было пять человек. Кроме Ислама по-русски бойко говорил Азад, уроженец Кишлы,[31] нахичеванец Намик не понимал ни слова, Гусейн объяснялся едва-едва, а Исмаил, талыш из Ленкорани, якобы понимал только слова «столовая» и «отбой», на все остальные вопросы он с идиотским выражением лица отвечал: «не понимаю».
Намик, не знающий ни слова по-русски, в первые же дни службы явился причиной массовой драки. Во время вечерней прогулки, он, не понимая команд, все время сбивался с ноги, нарушая размеренную шагистику взвода. Из-за него вместо положенных пятнадцати минут взвод маршировал полтора часа. А было это в один из редчайших дней, когда сразу же предполагался отбой, — таким образом, были потеряны девяносто минут драгоценного сна. Ать-два, ать-два.
В казарму курсанты вернулись злые как собаки, а зло решили сорвать на Намике — чтобы, гад, лучше учил великого и русского языка. Ислам как раз вешал шинель, стараясь придать ей необходимую форму, когда услышал за спиной глухой рокот Пети Куликова, здоровяка из Кабардино-Балкарии, и высокий голос Намика. Когда в звуках, издаваемых Намиком, появились истеричные нотки, он обернулся и увидел Кошкина — вятича, который тряс ладонью перед лицом хорохорившегося Намика, и Петю, ухватившего замахнувшегося Ахвердиева за ворот гимнастерки.
Ислам бросился выручать бедолагу, но прежде чем он успел добежать, перед Куликовым возник Азад Меликов — маленький, но воинственный — и прямым в челюсть послал Петю в нокдаун. Меликова сзади обхватил омич Пыргаев, позволив Кошкину нанести удар Азаду в ухо. Ислам врезался в толпу, и началась потасовка. Двадцать шесть человек разных национальностей, среди которых были русские, украинцы, дагестанцы, мордвины и латыши, дрались против троих азербайджанцев. Четвертый, пресловутый Ахвердиев, не дрался — он, несмотря на то что сам заварил кашу, отошел в сторону и смотрел. Так часто бывает. Дрались недолго. Дневальный крикнул: «Старшина идет!» — и все разбежались по своим койкам. Веселые были денечки.
Вспоминая ту драку, Ислам улыбается: вместо волнения и злости чувствует ностальгию и тепло в груди. Тогда, в той драке, было больше интернационализма и дружбы народов, нежели сейчас, когда все уступило место тихой ненависти друг к другу и ксенофобии.
Жизнь в учебке была довольно однообразной. По ночам — до двух, до трех часов — курсантов старались чем-нибудь занять. Тут сержанты, как ни пытались, ничего особенного придумать не могли, вся нагрузка в основном приходилась на деревянные полы: их скоблили стеклом, мыли щеткой с горячей водой и мылом. От многолетней «циклевки» доски порядком истончились и уже прогибались под ногами. Если полы были чистыми, то есть на следующий день после того, как они высыхали, все дружно начинали натирать половицы дурно пахнущей мерзостью, мастикой, от которой потом трудно было отмыть руки. Пресловутую мастику, за несколько дней черневшую от солдатских сапог, заново отскабливали и вновь натирали.
Следующим по популярности развлечением сержантов была тренировка отбоя, поскольку раздеться, уложить аккуратно вещи на табурет и забраться под одеяло необходимо было менее чем за минуту. Если кто-нибудь из взвода не успевал, все начинали упражнение заново. Вообще, коллективная ответственность в учебке применялась очень широко. К примеру, когда курсант Наливайко выпил, гад, в одиночку бутылку портвейна и лыка не вязал, его ночью заставили мыть сапожной щеткой туалет, а взвод все это время стоял в казарме навытяжку в одних кальсонах, босиком на холодном полу. Еще одним малоприятным занятием было время между ужином и отбоем. Называлось оно благостно «вечерняя прогулка», но на самом деле означало пятнадцать минут марширования и распевания песен.
Как-то раз старшине не понравилось пение — видимо, он пребывал в дурном настроении, потому что пели они как обычно. Прогнав их несколько раз мимо себя взад-вперед, он скомандовал: «Правое плечо вперед, шагом марш!» — и вывел роту за пределы части. Досада заключалась в том, что непосредственно перед вечерней прогулкой Ислам вместе с Исмаилом зашли в столовую, где в хлеборезке работал другой земляк — некий Саша, бакинец.
Вообще-то старались этим не злоупотреблять: азербайджанцев — в смысле призывников из Азербайджана — было много, а хлеборез Саша — один. Но голод, как известно, не тетка: смущаясь и подталкивая друг друга, заглянули в хлеборезку, поздоровались. Вечно хмурый Саша намек понял и выделил им на двоих буханку свежайшего белого хлеба и по цилиндрику холодного сливочного масла.
Умять деликатес друзья не успели: только хватили зубами по разу, как прозвучала команда «строиться». Торопясь, каждый разломил свою половину буханки еще пополам, внедрил масло в теплую сердцевину и спрятал хлеб на груди, под шинелью. Старшина вывел роту за ворота, скомандовал: «Бегом». Как были, так и побежали: в шинелях, в начищенных к завтрему сапогах, по лужам и грязи.
Дороги, надо заметить, в Манглиси либо идут вверх, либо спускаются вниз. Ну, горы — ничего не попишешь. Вниз-то бежать легко, а вверх — врагу не пожелаешь. Затем и вовсе началось форменное безобразие. «Вспышка справа, вспышка слева». Это значило — предполагаемая вспышка атомного взрыва. При этой команде надо было валиться на землю лицом вниз, и не важно, что в данный момент могло быть под ногами: асфальт, лужа, снег, грязь. С атомной бомбой шутки плохи.
Выбежали из поселка и на развилке затоптались на месте, поскольку впереди лежал глубокий овраг, а команды ни «влево», ни «вправо» не последовало. «Почему остановились? — крикнул Овсянников. — Вперед марш!» В овраге еще лежал снег, оставшийся после зимы. Крутой склон и глубина порядка пятидесяти метров.
Скользя и падая, курсанты спустились вниз и остановились, тяжело дыша, в ожидании новых приказов. Последовала команда «строиться», и старшина стал считать. Дойдя до пяти, он сказал: «Отставить, — и повторил, — отставить была команда». Здесь следует объяснить, что после того, как прозвучит слово «пять», надо оказаться за спиной командира по стойке смирно, а отставить означает — не просто остановиться, а вернуться на исходное место. На счет пять большинство было на середине склона. Тихо ропща, стали спускаться. Между ними сновали сержанты, пинающие и подталкивающие отстающих. Все сбежали вниз, и затем, после команды «строиться», скользя по снегу и грязи, вновь стали карабкаться по склону. «Отставить!» — счет до пяти.
Так старшина измывался над ними около получаса. Выстраданные бутерброды, из которых давно уже капало масло, ели уже в казарме, лежа под одеялом.
В начале марта пять человек из их взвода — Караева, Куликова, Пыргаева, Феклистова, Меликова — под командованием сержанта Смертенюка, уроженца Еревана, отправили в город Рустави на металлургический завод, зарабатывать для части трубы. В горах еще лежал снег, поэтому на дорогу всем выдали валенки — за несколько часов езды на машине можно было отморозить ноги. На склад Ислам пришел последним, поэтому ему достался сороковой размер, хотя он носил сорок первый — других на складе не оказалось.
