— Смерть начнет искать на том месте, кого ей взять еще. Пожалей детей.
— Жалеть их будем вместе. Родную мать им замени.
Покормив малышей, Муйна уложила их в люльки и взяла Чечек за руку:
— Видно, и ты ко мне в дочери пришла. Живи, пока отец не женится.
Горько стало Борлаю от этих слов. Он выбежал из аила брата, забыв проститься.
8
Токушев сам выбрал березки, беленькие, веселые, богатые сучьями. Комли их приторочили к седлу, как волокуши, на которых летом возили сено; на них положили тело Карамчи, одетое в шубу, и повезли в горы.
Впереди шел учитель Климов и нес на плече столбик с красной звездой наверху. На столбике было написано: «Карамчи Токушева, погибшая от руки классового врага. Спи спокойно, дорогая мать и подруга. Мы не забудем тебя, за твою смерть отомстим!»
Люди читали надпись и шепотом передавали содержание друг другу.
А для Борлая эти слова звучали клятвой.
Покойницу провожали одни мужчины. У дверей аилов стояли женщины.
Они знали, что глаза Карамчи не закрылись, — смерть вернется в становье.
— Что-то будет теперь с нами? Может, завтра и нас вот так же?..
— Растравили злых зверей себе на беду.
— Надо сразу откочевать на другое место, чтобы смерть нас не нашла…
Прислушиваясь к этим горьким опасениям, Борлай успокаивал себя: «Ничего, все пойдет по-нашему, по-хорошему. Врагам руки укоротим. А женщинам расскажем, что старые приметы — глупость. Бояться ничего не надо. Не надо».
Но он опасался, что соседи, с детства запуганные бесчисленными старушечьими приметами, могут сегодня же откочевать на другое место, чтобы сбить смерть со следа, и решил сразу после возвращения поговорить с женщинами. Он расскажет им о могуществе и силе нового племени большевиков и о том, что таким, как Сапог Тыдыков, скоро придет конец.
А сейчас он, Борлай Токушев, не может шевельнуть крепко сжатыми губами, не может вымолвить ни одного слова. Сердце ноет от горя.
К вершине сопки продвигались без тропы — по густому лесу. Впереди перелетала с дерева на дерево и пронзительно кричала хохлатая ронжа. При каждом крике Утишка вздрагивал и нахлобучивал шапку, пытаясь прикрыть уши. Он не сомневался в том, что это порхал злой дух покойницы. Вон и красных перьев у ронжи больше, чем полагается, — это следы крови.
— Я не виноват, — прошептал Утишка и начал отставать от людей. — Не виноват… Это Сапог виноват.
Оставшись один среди леса, он повернулся и побежал вниз.
Ему показалось, что ронжа летит за ним. Отмахиваясь руками, он закричал:
— Ок, пуруй!.. Ок, пуруй![32]
* * *
…Тело Карамчи положили на скале, возле самого хребта. Никто не может обойти вокруг могилы — никто не потревожит духа умершей и не попадет к ней в немилость.
«Отсюда она увидит все, что будет происходить в долине», — подумал Борлай, опуская первый камень рядом с телом жены.
Климов поставил в изготовье столбик с красной звездой.
Вскоре возник холм из мелкого камня. Борлай осыпал его душистым можжевельником. По обе стороны воткнул в расщелины зеленые березки.
Глава седьмая
1
В Каракол приехал сам начальник милиции, прожил несколько дней. Хотя налетчики не были найдены, в долине стало тихо.
В аймаке объявили перерегистрацию охотничьего оружия. У лишенцев и у всех тех, кто в гражданскую войну был связан с бандитами, оружие было изъято. Многие обращались с жалобами, спрашивали:
— Без охоты как жить?
Им отвечали:
— Промышляйте зверя ловушками.
Сапог первым привез ружья и подчеркнул, что он всегда в точности выполняет все распоряжения.
Настороженность и боевая готовность не покидали коммунистов Каракольской долины. Каждый вечер трое из них приходили на дежурство в сельский Совет и, не зажигая лампы, садились к окнам. Время от времени вдвоем обходили поселок.
Миликей Никандрович попросил зачислить его на дежурство, как бывшего партизана, и тоже по вечерам приходил в сельсовет с винтовкой.
Народу в Караколе становилось все больше и больше. Добрая слава об артели летела далеко. Почти каждый день приезжали алтайцы из дальних урочищ посмотреть поселок. Борлай с Охлупневым встречали их и вели в избушку. Там угощали чаем и вареной картошкой.
Проходя по новому селению, гости удивлялись тем изменениям, которые за короткий срок произошли на берегах Тургень-Су. А нового и в самом деле было очень много. Вставив последние рамы, ушли с маслодельного завода плотники и столяры. Вместо них там появился мастер с рабочими.
По стойбищам единоличников ездили сборщики с молокомерами. Колхозники привозили молоко на завод в больших флягах. Мастер, высокий человек с розовым лицом, наряжался в белый фартук, в белый колпак и принимался за работу. Приятно гудел сепаратор, крутился отжимный круг. Впервые в долине, населенной алтайцами, появилось сливочное масло. Все дивились: какое вкусное! И как быстро ловкие руки мастера с помощью этих хитро придуманных машин превращают молоко в невиданное масло!
Раз в месяц караван с ящиками сливочного, немного подсоленного масла уходил в Агаш, а оттуда его отправляли в город.
Артель возвела первые постройки общего пользования. На краю поселка был устроен небольшой навес и с юго-западной стороны поставлен заплот, чтобы скот мог спрятаться в непогодливые ночи. На берегу Тургень-Су появилась баня, которую топили каждую неделю. На отлете, на том месте, где предполагалось построить конный двор, была поставлена избушка. Охлупнев назвал ее хомутной. Каждое утро в избушку собирались искусные мастера плести из ремней узды и там оставались до поздней ночи. Они сидели на полу.
Тюхтень медленно ползал с острым ножом по сыромятной коже. Под его руками от кожи с легким треском отделялись длинные ленточки, которые он бросал на колени алтайцев.
Два человека вязали хомуты. Рыжая борода Миликея мелькала то там, то тут. Обладатель ее поминутно отрывался от работы, взглядывая то на одного, то на другого.
— Не так. Смотри, как я делаю, — подымал он выше головы клещи с привязанной к ним хомутиной или спешил показать, как делается верхник у шлеи.
Тохна, слагая песню, начал вполголоса:
Из четырех ремней сплетем узду —В сорок лет не износится.Золотистым хлебом засеем долину —Колхоз наш окрепнет.
На его запевку откликнулся Айдаш:
Из восьми ремней сплетем шлею —В восемьдесят лет не износится.Золотистым хлебом долину засеяв,Колхоз встанет на железные ноги.
Новую песню слагали дружно. Каждому хотелось вплести в нее хотя бы один куплет.
Голоса, наливаясь бодростью, звенели отчетливо:
Из шестнадцати ремней сплетем шлею —В десять поколений не износится.Во всех урочищах создадим колхозы —Жадным баям придет конец.
Сенюш, сидевший возле печки, вскочил на ноги.
— Вот как! Сделал, совсем сделал. Миликей, смотри! Хорошо вышло?
Он поднял пахнущий дегтем хомут выше головы и опустил на плечи.
Побросав работу, алтайцы сгрудились возле Сенюша. Щупали клещи, хомутину, кошму и рассматривали, что к чему пришито. Миликей, оглядев хомут, тряхнул головой:
— Хорошо! Супонь даже не забыл вдернуть. Молодец, ясны твои горы! А завязывается она вот таким манером.
— Да он у нас сам коней запрягать умеет, — напомнил Айдаш.
Миликей по сиявшим лицам алтайцев понял, что каждое новое дело, познанное ими, — общая радость и гордость.
Шорники повернулись спинами к окнам. Под потолком мигала лампа. По комнате гулял ветерок, врывавшийся в щели возле рам. Огонь подпрыгивал, густой сажей мазал нестроганые плахи. В начале вечера лампу наполнили керосином, и вот огонь уже выпил все до капельки. В русских селах наверняка давно пропели петухи. Миликей знал, что ночь пошла на убыль, по небу пробежали маралухи, за которыми гонится охотник с собакой,[33] и скоро на востоке заиграет заря. Все зевали, но никто из шорников не бросал работы.
2
Каждый день Борлай находил предлог, чтобы зайти в аил среднего брата и хотя бы мимолетный взгляд бросить на сына. Иногда брал ребенка на руки и ходил с ним по мужской половине, вполголоса напевая:
Глаза твои — свет луны!Тело твое — кровь луны!
«Материны глаза, добрые, — мысленно повторял он. — У нее всегда в глазах был веселый свет».
Борлай знал жалостливое сердце снохи и гнал от себя думы о том, что Муйна своего ребенка кормит сытнее, чем приемыша, но не было дня, когда бы эти думы не возвращались. Он окружал семью постоянной заботой: отдавал ей большую часть мяса убитых им куранов и, в отсутствие Байрыма, привозил дров из леса.
