— Танковую колонну построили.
— Я воевал на таком танке.
— У нас была батарея.
— …А тут шушера. Единоличники, жены бывших полицаев, а то и сами полицаи.
— Мало дали, чтоб помнили.
— А за что вас, Козловы?
— Так… Деньги нужны.
— Кому не нужны.
— На что нужны?
— Лампочки купить.
— Для фонарика?
— Нет, нормальные. Что горят, когда электричество.
— Откуда у вас электричество?
— Муравский… Он дал подключиться.
— А ты где, симулянт, линию нашел?
— Военные разрешили.
— Как?
— Выпросил. Ходил по начальству.
— Тьфу! Ходит, клянчит. Гордости нет. Не фронтовик.
— У матери радикулит, ей прогревать… Синий свет врачи прописали. Даже лампу выдали, — оправдывается Муравский, как-то неловко опираясь на костыль.
— Лампочки… Где купите?
— Вася-китаец обещал.
— А он где возьмет?
— Кто-то обещал.
— Стой! — говорит Муравский и останавливается. Все останавливаются, глядя на него. — Так это же я ему нес…
Он лезет в карман… Вскрикивает, выдергивает руку — палец порезан.
— Лампочки имеют один недостаток — лопаются, — вздыхает Степа-Леша.
— Лопнули?
— Продал.
— Я бы и так отдал. Свои хлопцы.
— Кокнул?
Муравский молча вытряхивает из кармана осколки.
— Что с бушлатом-то сделали, — сетует Степа-Леша. Бушлат без рукава, без пуговиц, точно его били сапогами трое суток.
— Гроши-то отдали?
— Вырвали!
— Пусть подавятся!
— Раскулачить бы их!
— Я вам принесу… — говорит Муравский. — Одну, больше нет. Хватит одной. А то четыре. Спрячь деньги. Мне бесплатно достались. Сочтемся.
Потом ухмыляется и говорит:
— А чайку приготовь… Приду попить, молодежь. В наше время…
— Ладно, — прерывает его Рогдай. — В наше, наше… Пожил бы в наше. Тебя били ногами?
— Не испытывал.
— Ложись, попробуешь.
— В другой раз.
— Приходи, приходи, — хлопаю я Муравского по спине. — Фронтовик. Только, если увидишь колбасу, не суй в нее костылем.
И вдруг я вспоминаю того, кто первый ударил под ребро сапогом… Показалось, что я увидел знакомого. Мелькнул. Неужели он? Бывший дворник Дома артистов, дядя Ваня? Неужели он? Значит, он в городе. Живой. Мародер. Ворюга. Немцев оставался в городе встречать. Неужели он?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой мы открываем табачную фабрику имени «Сестер и братьев Карамазовых».
Откровенно говоря, я не знаю, как правильно называть нашу команду — то ли дружиной, то ли курсами. К концу третьей недели учебы нам предстояло сдать экзамены старшему сержанту Зинченко, после чего в штабе фронта обещали выдать справку, что предъявитель знает названия минных устройств, может разминировать. В справке не давалось гарантии, что во время разминирования не произойдет взрыва. Запутанность положения курсов я объясняю тем, что Воронеж был прифронтовым городом. У трампарка, на Курском вокзале, на пустырях стояли зенитки, на окраинах окопались воинские части… У города было две власти — военная и, если это не исключает первого, советская. Город зализывал раны буквально на глазах, но неразбериха существовала. Я получал две хлебные карточки — через военкомат в исполкоме, и на курсах от исполкома через комендатуру. Я предчувствовал, что незаконное «изобилие» обернется «недородом», но талоны на хлеб брал, относил домой, отдавал Серафиме Петровне. К счастью, она совершенно не разбиралась, сколько кому положено: до оккупации карточки не играли столь важной роли, как после, а между «до» и «после» лежал год, когда в оккупации ее прямой обязанностью, по законам третьего райха, было умереть с голоду.
С деньгами опять было худо. Степа-Леша давно спустил то, что ему выдали на отпуск, бушлат пустить в оборот после драки представлялось затруднительным, зарплату Серафиме Петровне обещали выдать лишь в конце месяца. По литеру «А» выдали несколько коробок папиросных гильз и трубочного табаку.
— Открываем табачную фабрику «Братьев Карамазовых», — предложил Степа-Леша.
— И сестер, — добавил Рогдай.
— Дорогие братья и сестры, — произнес Степа-Леша голосом профессионального нищего и запел песню, которая начиналась:
Этот случай был в городе Риме.Там служил кардинал молодой.Он богу не особенно усердно молился,Целый день на гитаре играл.
Самая нелепая песня, которую я когда-либо слышал. Степа-Леша пел со знанием, на минуту показалось, что мы едем в поезде и в вагон вошли слепые. Песня окончилась неожиданным призывом:
Дорогие папаши, мамаши,Перед вами сраженья герой.Вас пятнадцать копеек не устроит.Для меня же доход трудовой.
— Фольклор, — сказала Серафима Петровна. Передней стояли сапоги, которые я ей подарил. Она предлагала их «забить».
— Дети, к свету! — сказал Степа-Леша. — Через пять дней я отбываю нелегально на фронт. К сожалению, законный путь по железной дороге у меня обрезан. Я имел встречу с комендантом вокзала. Боюсь, что он запомнил мою личность. Пока я с вами, носы не вешать. Нос — часть лица, лицо — часть головы, голова дана для того, чтобы котелком варить. Даю бесплатные уроки. Перед вами неодушевленные предметы, — он взял папиросную гильзу и щепотку табаку, палочку-трубочку. — Вставляется вот сюда, набивается табак и палочкой переталкивается в гильзу, и перед вами рубль, не фальшивый, а законный госзнак. Так делаются деньги, дети.
— Кто же даст за нее рубль? — не поверила Серафима Петровна.
— Дадут, еще как, — заверил Рогдай.
— Дадут, мама, — поддакнула Елочка. — Дадут.
Фабрика имени «Сестер и братьев Карамазовых» заработала полным ходом. Мы сидели вокруг стола, на столе рассыпались гильзы, пучился табак. Под потолком горела электрическая лампочка. Высвечивались углы, где и днем плотный полумрак. Серафима Петровна укачивала Ванятку. Он капризничал. Хныкал тихо: боялся, что фашисты услышат. Не завидую Ванятке — три года прожил, говорить толком не научился, а научился молчать и прислушиваться. Мальчик хилый, лысоватый, Серафима Петровна говорила, что это от нехватки витаминов. Мы, «дети подземелья», не такие, как он. Мы за себя умеем постоять. Ванятка болел животом. Его знобило. Ночью он стонал, мать выносила его на улицу, еле успевала. Никогда не думал, что ребенку требуется столько штанишек.
— Вызываю на соревнование, — шутил Степа-Леша.
Как он уедет? Как мы будем без него? Он нянчился с нами. Гулял, водил в кино. И с Ваняткой не брезговал. Совал потихоньку то сахару, то пряничек. Серафима Петровна ругалась… Говорила, что желудок болит от слишком обильной пищи. У девчонок-то не болело. Они, как и я, готовы припасы съесть за один присест.
Рогдай рвал папиросную бумагу на гильзах. Девочки набивали гильзы старательно, точно клеили елочные игрушки. Серафима Петровна уложила сына, присела, посмотрела.
И заиграли ее руки. Бывают же у людей такие ловкие и надежные товарищи! Они не мельтешили, ухватили суть, совершали движения минимальные, экономные.
— Разрешите, — попросил я и взял ее ладони, повернул к свету! Обыкновенные ладони, обыкновенные длинные пальцы. Глубокие морщины, вместо подушечек мозоли. Ногти красивые, хотя подстрижены по-мужски — под корень.
— Гадаешь по звездам, по луне, по прочим небесным светилам? — спросил Степа-Лешка.
— Не умею. Научи.
— Давай, — предложил Степа-Леша. И под общий смех уставился в левую ладонь Серафимы Петровны, закатил глаза, напыжился и заговорил замогильным голосом: — Жизнь будет долгая… Линия жизни тянется до запястья. Ждет болезнь… годам к пятидесяти. Линия ума перекрученная, глубокая… Не рви руку, дорогая, всю правду скажу. Позолоти, позолоти…
Серафима Петровна протянула папиросу из своей кучки. Степа-Леша закурил.
— Проживешь с мужем долго. Вернется живым, красавица, вернется, верь. Бугры Венеры развиты… Муж не обижался и в обиде не будет, потому что, красавица, однолюбка ты. Тяжело для самой, тепло для близких. Будет у тебя двое детей…
— Артист! — сердито вырвала руку Серафима Петровна. — Троих родила. От сорока бомбежек спаслась, от угона, от лихорадки… Трепло патентованное.
— Зачем сердишься, красавица… Врать нельзя. У тебя линии девушки.
— Трепло! Отстань.
— Мне погадай.
— Мне!
Протянули руки девчонки. Им очень хотелось знать будущее.
— У вас счастье полным весом, — пообещал Степа-Леша.
— Кружок спиритизма? — раздалось с порога. На пороге величественно возвышался инвалид Муравский. С неизменным костылем и в чистой военной форме. Красив. Чертовски красив. Ему шло быть инвалидом.
