Когда это случилось впервые, я кричал, и мама прибежала меня успокаивать. Я надеялся, что она посочувствует моему горю, но вместо этого мама обрадовалась. Она сказала, что я молодец и необычайно рано взрослею. Гораздо раньше сестер. И так я лежал и трясся, чувствуя, как они приближаются, а мама только улыбалась и гладила по голове.
Папа свистит.
На самом деле мне ужасно хотелось выйти во двор к отцу, но было нельзя. Даже сейчас я взрослый, но не настолько. Я знаю, когда будет можно, а пока это очень опасно. Папа смеялся и говорил, что как только начнет расти вторая прическа, он возьмет меня с собой. А пока мне оставалось только слушать и учиться. Каждый день до обеда я занимался самыми обычными школьными предметами. Алгебру я ненавидел, а история меня забавляла. Потому что существовала совсем другая история, которой меня учили вечером. И обе истории не сходились между собой. Утренняя история была не чем иным, как бесконечным перечислением войн. Начиная с тех времен, когда люди научились грамоте, они воодушевленно истребляли друг друга и не менее воодушевленно это описывали. Изредка в скучной череде батальных сцен проскальзывали небрежные упоминания об изобретении компаса, огнестрельного оружия или паровой тяги. Опять же применительно к военным потребностям.
Мне казалось обидным и крайне нелепым то, что военные конфликты вспыхивали на тех же землях и по тем же самым поводам с регулярностью в несколько десятков лет. И с прежним результатом. Множество народу убито, сожжено сколько-то городов, а потом…
Потом все забывается.
Как будто короли и цари не умели читать. Если бы они посвятили больше времени чтению, то непременно бы заметили, что спустя сотню лет после каждого великого военного похода потомкам становится так же абсолютно наплевать на его результаты, как и на главных действующих лиц.
Наша история выглядит иначе. Но она нигде не записана, ее можно только пропеть. И ни в одной песне нет слов о радостях войны…
Мама повторяет, что утренняя школа необходима, что надо получить образование и дипломы. Это было скучновато, но по тяжести не шло ни в какое сравнение с тем, что приходилось осваивать остальное время. Честно говоря, я и не припомню, когда отдыхал. Никогда такого не случалось, чтобы просто так валяться на траве и глазеть в небо. То есть валяться на траве приходилось, но совсем не для отдыха. Приезжали старики и ходили со мной в лес, а иногда мы ездили в другие места с сестрами и мамой. Случались дни, когда мне казалось, что голова вот-вот лопнет: я никак не мог запомнить песен и оба древних языка, а уж о том, чтобы выучиться свистеть, не шло и речи…
Но я никогда не задавался вопросом, зачем мне это нужно. Ведь никто же не спрашивает, зачем человек начинает говорить на родном языке или для чего рожать детей.
Мы это делаем, чтобы сохраниться в вечности. Так говорит дядя Эвальд, а он умный, очень умный. Он говорит, что если наши внуки не потеряют историю, то, возможно, им удастся вернуть сокровища Холмов. Внуки — это я, мои сестры и остальные, кто еще учится.
Никаких сокровищ нет. В том смысле, что никто не верит в сундуки с алмазами и золотом. Это сказки для самых маленьких. Но я верю, что в Стране Холмов есть святые места, к которым мы обязательно когда-нибудь вернемся. И мама верит, и папа — я точно знаю.
Но для того, чтобы не растерять память о святых Холмах, надо учиться.
Иногда я плакал целыми днями, чувствуя себя полным болваном. Иногда мне хотелось утопиться в реке.
И все равно, я думаю, это было самое замечательное время. Мы жили в своем большом доме и ни от кого не убегали. Да, это было потрясное время, пока не убили тех подонков…
Я стараюсь не вспоминать, потому что надо иметь чистую голову.
Скоро они придут.
Они приходят совсем бесшумно, только прошлой осенью я научился их заранее узнавать. Первый раз, когда я их не только услышал, но и сумел опознать по отдельности, то жутко растерялся, меня чуть не вырвало от страха. Я представлял себе все немного иначе, и вдруг, словно что-то тяжелое сверху навалилось. Оказывается, они шли с разных сторон. Сначала три сестры, вдоль нижней дороги, они всегда приходили первыми. Потом появилась Мамаша. Когда появляется Мамаша — не то что волосы на затылке, а вся голова дыбом становится. Мамаша недобрая. С севера вдоль просеки шел Большой, а за ним сразу кто-то еще, двое или трое. Тогда я еще не умел разглядеть все так далеко…
Пока я всматривался в Мамашу, двое подкрались сзади, почти вплотную к дому. От неожиданности я подпрыгнул и чуть штаны не намочил. Оказалось, это Капризуля со своей новой подружкой. Капризулей его мама прозвала, она всем дает прозвища. Тогда я не знал, что он такое, Капризуля. Он самый тихий и самый опасный, всегда пахнет кровью. И папе с ним говорить тяжелее всего.
Но не говорить с ними нельзя.
Мужчина может потерять силу ритуала, а это еще опаснее, чем забыть слова песен или фигуры лунных танцев.
Мужчина должен испытывать себя, чтобы весной, когда женщины наденут белые платья для хороводов любви, его жена или девушка не усомнилась в его силе.
Никто не может понять, что у Капризули на уме. Иногда мне казалось, что лучше бы он не появлялся вовсе. Но папа им очень даже дорожил, потому что Капризули — все убийцы. Им это нравится и подружкам их тоже. Настоящий убийца всегда в цене, и с настоящим убийцей нельзя терять контакт. Так говорил дядя Эвальд, уж он-то знает. Дядя Эвальд, наверное, самый старый из южной семьи. Такой старый, что даже перестал красить волосы. Он знает двадцать два языка леса — гораздо больше, чем папа, потому что жил в России и Бразилии, а еще в Африке. Раньше он приезжал часто, играл со мной…
Иногда они с папой свистели вместе и говорили не только с Мамашей, но и с маленькими народцами леса. Когда собирались маленькие, мне позволялось сидеть тихонько на крыльце. Все равно было немножко страшно, но я ни за что бы не признался. С маленькими говорить тоже совсем непросто, многие из них очень злые. Но если про них забыть, они начинают забывать договор. В нашей истории есть песни, где говорится, что были такие времена, когда все чтили договор. Но уже давно все изменилось. Дядя Эвальд обещал взять меня, когда я вырасту, в Бразилию и научить тамошним языкам. Это здорово. В Бразилии нет таких, как Капризуля, но водятся зеленые, а они гораздо опаснее. Зато они знают много интересного и могут помочь найти старые клады на дне реки…
Но после того как нам пришлось уехать, мы с дядей, наверное, не увидимся.
Одна из правнучек дяди Эвальда — моя жена. То есть, ясное дело, будущая жена. Джина девчонка ничего себе, нормальная, и нос не задирает. Выучила уже почти всю песню Долины, а песню Холма — так и вообще целиком, и со взрослыми поет. Меня петь ни разу не приглашали, потому что путаюсь и могу все испортить, а ее уже трижды брали. И птиц она здорово приманивает. Ко мне, как я ни старался, больше двух на руку не садилось, а она, Джина, может штук пять на локоток усадить. Зато она моей голове всегда завидовала — у меня волос вдвое больше, чем у папы, и больше, чем у братьев Дрю и у Лоттов. Иногда, конечно, жарко, но ничего не поделаешь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
