мне казалось, что кто-то украл все твои улыбки до нашей встречи.
«Так и есть», – подумала она, сжимая живот.
– Надеюсь, ты с ним счастлива.
– Спасибо, – сказала она, искренне благодаря судьбу за то, что Трой стал ее сородителем. – Позаботься о моей малышке, хорошо? Она такая сильная, но хрупкая. Не дай ей уйти слишком глубоко в себя, с ее книгами и рисованием. Следите, чтобы она почаще гуляла. И пусть рядом будет кто-то из взрослых, когда она общается с крестником Афины.
– Почему?
– И помните, что она не любит сыр и соусы.
– Я знаю. Она и моя дочь, не забыла? – засмеялся он. – С Одри все будет в порядке. Она свяжется с тобой по видеосвязи, как только приедет. Береги себя. Пока, Ева.
– Пока, Трой.
Ева пролежала так два часа, пока на нее не обрушились волны безжалостной, дикой меланхолии. В прошлый раз на то, чтобы забыть Шейна, ушли годы. Может быть, в этот раз все будет проще.
Когда она наконец поднялась, то выпуталась из платья, села за стол и открыла ноутбук.
Любить она, похоже, не умела. А вот закрутить сюжет? Это она могла.
Сиси была уверена, что через несколько часов Ева выиграет премию Littie за лучший эротический роман. Ева в этом сомневалась, но это помогло бы в рекламе будущего фильма. Набравшись храбрости, она набрала в поисковой строке имя режиссера Эрика Комбса. Судя по его великолепно оформленной странице на IMDb, он знал, что делал. С его видением, продюсерским мастерством Сидни и ее сюжетом, фильм будет таким, как она всегда хотела. Они смогут это сделать.
С измазанным тушью лицом, почти голая, в одних мальчишеских шортах, она открыла черновик «Проклятых», книга пятнадцатая. Срок сдачи был завтра, но она справится. Она превратит душевную боль в триумф и выбьет из себя это дерьмо.
Несколько минут спустя ей так ничего и не пришло в голову. Тогда она залезла в глубину шкафа и вытащила небольшую пластиковую корзину, в которой лежали три исписанные тетради. Сев на пол, она достала свои дневники. Они были старыми, пыльными и потрепанными. Эти тетради путешествовали с ней по квартирам, в общежитие и, наконец, в ее бруклинский дом. На обложке каждой тетради крупным ученическим почерком Евы было выведено фломастером имя.
На одной – Лизетт, имя ее матери, на другой – Клотильда, имя бабушки, и на последней – Дельфина, так звали ее прабабушку.
Пожелтевшие линованные страницы были заполнены заметками, составленными из семейных историй, которые мама рассказывала ей поздними вечерами, возвращаясь со свиданий. Результаты исследований в Интернете и анонимного поиска в группах Белль Флер на Facebook. Записи звонков в архив Луизианы. С самого детства она искала ответы повсюду, но так и не побывала в Белль Флер. Это было навязчивой идеей всей ее жизни, попыткой склеить воедино разбитые кусочки судьбы, доставшиеся ей в наследство. Эти истории были основой ее существования.
Ей вдруг захотелось позвонить Лизетт. И она позвонила.
– Мама?
– Клей?
– Кто?
– Что?
– Ты встречаешься с мужчиной по имени Клей? И похожа ли я на него?
– У тебя такой громкий голос, Женевьева. Я дремала! Мне снился сладчайший сон о Клее. И он мне не любовник.
– Кто же он?
– Профессиональный пасхальный кролик, живет на соседней улице. – Вот так, и никаких объяснений.
– Отлично. Жаль тебя беспокоить, но ты мне нужна.
– Дважды за одну неделю? Я польщена. Ты во мне никогда не нуждалась.
Лизетт никогда этого не поймет. Ева нуждалась в ней всегда. Просто никак не могла до нее достучаться.
– Мама, у тебя был старый альбом. Очень старый. Тот, в котором черно-белые фотографии вставляются в уголки? Мне нужно увидеть фотографии бабушки и прабабушки. Мне все равно, насколько они выцветшие. – Лизетт всего дважды позволила ей посмотреть альбом. – Просто… ты можешь отправить по электронной почте все, что у тебя есть? Например, прямо сейчас?
Лизетт ничего не ответила. Еве стало интересно, что мать делает в этот момент. Как выглядит ее дом. Что на ней надето.
– Ты всегда любила слушать истории о Кло и компании.
– Мне нравилось слушать, как ты рассказываешь истории. У тебя это хорошо получается.
– Ну, и откуда, по-твоему, это у тебя взялось? – Ева поняла, что мама улыбалась. – Не ты одна такая одаренная.
– Поверь, я знаю.
– ДНК – это не шутка, вот что я тебе скажу. – Лизетт зевнула. – Я напишу тебе прямо сейчас. Скажи спасибо.
– Спасибо, мама.
– Всегда пожалуйста, белль.
Через несколько минут в почтовом ящике Евы появилось пять отсканированных изображений. Она быстро открыла их и на мгновение перестала дышать. Увиденное ее потрясло.
На первой фотографии была ее прабабушка Дельфина. Должно быть, это была Дельфина, потому что на вид ей было около двадцати лет, в углу фотографии было написано 1922, и кожа у нее была достаточно смуглая, чтобы сойти за итальянку. Она сидела на капоте древнего «форда», ее губы, накрашенные и припухшие, и шляпка-клош, как у певицы, кричали о богатстве. Но машина и модный наряд отошли на второй план, когда Ева обратила внимание на ее изящные руки, скрещенные на коленях.
Ее нежные руки и кольцо с камеей.
На второй фотографии была бабушка Кло. Ясноглазая красавица с прической 1940-х годов и мудрым выражением лица. И кольцо с камеей на ее пальце.
На третьей фотографии была сама Мари-Тереза Лизетт Мерсье. Это был снимок с конкурса – вероятно, конца семидесятых, судя по прическе в стиле сестер Слэдж[144]. На ее маме была накидка победительницы, ослепительная улыбка и кольцо с камеей.
Кольцо Евы не было подарком ухажера ее маме. Оно передавалось из поколения в поколение, пропитанное любовью, яростью и страстью этих женщин. Ее женщин. Ее народа. И их истории, как и кольцо, теперь принадлежали ей.
И наконец она знала, о чем писать.
Глава 26. Семь дней в июне
Премия Littie Awards была, одним словом, потрясающей. Это был великолепный шанс для мира чернокожих писателей отпраздновать достижения. А поскольку все, по праву рождения принадлежавшие к африканской диаспоре, склонны превращать любые торжества в свою честь в форму искусства, чествование было пышным.
Кроме того, мероприятие впервые было открыто для публики и транслировалось в прямом эфире на сайте BET.com. Среди спонсоров были гиганты Target, Croc, Essence, Nike и Carol’s Daughter. Захватывающий момент с точки зрения карьеры, бесспорно, однако Ева дрейфовала в море противоречивых чувств. Казалось, всех чувств сразу. После того как она писала (и рыдала, писала и рыдала), не останавливаясь несколько часов подряд, она была будто в бреду. Голова кружилась от боли. От лекарств. Ева гордилась тем, что написала. Отчаянно хотела вафель. Тело зудело от утягивающего белья. Ну и не стоит забывать о сердце.
У Евы болело сердце. Она писала, преодолевая боль, потому что была настоящим профессионалом. Но беспомощная, жгучая боль в ее сердце была
