Она набрала номер, и Гриша мгновенно взял трубку.
— Дашка, — закричал он обрадованно, — ты из тюрьмы звонишь?
— Само собой, — засмеялась она, — откуда еще может звонить личность с очень темным прошлым и настоящим? Хочешь, приезжай, вместе тюремной баланды похлебаем!
— Все шутишь? — Гриша вздохнул с облегчением. — Мне Манька сообщил, что тебя освободили, а я звоню, звоню, никто не отвечает, думаю, не стряслось ли чего?
— Да я только что телефон включила, спала как убитая.
— Пашу послезавтра будут хоронить, — глухо произнес Оляля, — я Зайцеву звонил, — и добавил: — Господи, Дашка, раззява, как тебе в голову пришло выйти из машины? Ведь вы могли на пару сгореть!
— Бог миловал, — произнесла Даша сдавленно и попросила: — Не надо, Гриша, я сейчас разревусь!
— Не вой! — строго сказал он. — Слезами горю не поможешь.
— Но как это пережить, скажи? Сначала Дмитрий Олегович, потом Паша! — Она не сдержалась и все-таки заплакала. — Ты смотрел этот бред по телевизору? Им же нет никакого дела до чужого горя!
— А ты что-то другое ожидала? — удивился Гриша. — Ты думала, к тебе в очередь будут стоять с соболезнованиями? Да им же такая удача выпала на Паше потоптаться и по роже не схлопотать! И тебя попутно потопчут! Двух таких защитников лишилась! Непременно потопчут! Только не смей реветь! Тебе еще о-го-го сколько сил понадобится.
— Гриша, ты не понял, Паши нет и никогда больше не будет. Он славный, замечательный! А я гнала его, ругала! И только теперь поняла, как меня судьба наказала! За что только? Скажи, за что?
— Дашка, не вой, еще раз тебе говорю! Что теперь толку слезы лить, раньше надо было думать!
— Гриша, родной мой, приезжай! — взмолилась Даша и зарыдала уже в голос. — Мне плохо, я не могу одна!
— Тьфу на тебя! — рассердился Гриша. — Чем больше тебя уговариваешь, тем больше голосишь! — И уже более ласково пообещал: — Успокойся, я тебя не брошу! Приеду, но не сейчас. Часа через два или три. Я готовлю картины на выставку, как только их заберут, так сразу и приеду. Предупреди охрану, чтобы пропустили. Какой у тебя номер?
— Триста пятнадцатый. — Даша сжала зубы и едва не застонала. Чуть более суток назад она говорила то же самое Паше.
Гриша помолчал мгновение и нерешительно предложил:
— А может, лучше ко мне? Найдется и выпить, и закусить! А у тебя только до одиннадцати, а потом в шею… попросят.
— Хорошо, я приеду, правда, мне посоветовали не покидать номер. Но я приеду, только позвони, когда освободишься!
— Позвоню, — пообещал Гриша, — не отключай телефон. И никуда не тыркайся! Я сам за тобой прискачу.
Глава 22
Даша опустила трубку на рычаг. Настенное бра освещало крохотное пространство ее комнаты, часть кровати, на которой она продолжала сидеть, не решаясь опустить ноги в бездонный океан темноты, затопившей все вокруг. Она до сих пор пребывала в странном оцепенении. Ей казалось, что она не ходит, а плавает в воздухе. Движения ее были вялыми, а мысли сонными, апатичными, словно все вокруг жило своей, отдельной жизнью, а она очутилась здесь не по своей воле, она жалкое, зачарованное злым волшебником существо.
Впрочем, прятаться от проблем под одеялом и бесконечно жалеть себя было совсем не в ее правилах. Как ни ряди, но надо вставать и искать, чем бы перекусить. Кроме Оляли, ей ни с кем не хотелось встречаться, поэтому она тотчас отказалась от мысли заказать ужин в номер или спуститься в ресторан и заглянула в холодильник. К ее счастью, там нашлись пара яблок, литровый пакет вишневого сока и упаковка йогурта. Йогурт она оставила на завтрак, сок показался слишком сладким, так что ей вполне хватило двух яблок.
Она помыла их в кухоньке под краном, обнаружив попутно в одном из шкафчиков начатую пачку крекеров. Что ж, этого оказалось вполне достаточно, чтобы заморить червячка, который поселился у нее под ложечкой. И Даша грустно усмехнулась, вспомнив, что за весь день только один раз, и то за счет уголовного розыска, позавтракала в маленьком придорожном кафе да выпила чашку кофе в кабинете генерала.
С удовольствием умяв оба яблока, Даша разбавила сок минеральной водой, получилось просто замечательно, и, запивая им печенье, незаметно расправилась и с тем, и с другим. После этого ей вновь захотелось спать. Но прежде чем выключить свет, она подошла к окну и раздвинула шторы. Все не как в склепе!
Затем она легла в постель и выключила свет. Сон тотчас улетучился. Опять проснулось в груди беспокойство. Даша ворочалась с боку на бок, то и дело подбивала подушку, вздыхала и даже ругалась. Наконец она снова взяла пульт, включила телевизор и принялась бездумно нажимать на кнопки, но без особого успеха: везде то реклама, то какой-то сериал…
Даша хотела уже отставить столь бесполезное занятие — отыскать программу, которая соответствовала бы ее нынешнему настроению, как вдруг реклама на одном из каналов закончилось и во весь экран расплылась знакомая физиономия. Педикула.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — не выдержала и рассмеялась Даша. — Только тебя, дружок, мне недоставало!
Она не ошиблась. Аристарх Зоболев остался верен традициям. Поохав и повздыхав по поводу безвременной кончины Дмитрия Олеговича Арефьева, Педикула тут же попутно погоревал, что в крае не осталось ни одного литератора, который сумел бы принять эстафету из рук великого русского писателя.
— Дмитрий Олегович Арефьев был из той плеяды несгибаемых писателей-фронтовиков, которые через всю жизнь пронесли и не уронили яркий факел российской прозы. Вместе с ними уходит нечто важное, индивидуальное, чистое и искреннее, чем всегда славилась и гордилась русская литература…
В словах Зоболева сквозила настоящая боль, он даже смахнул пальцем слезинку в уголке глаза. Но Даша на этот прием не купилась. Пару лет назад с тем же явным страданием и болью в глазах Педикула поливал грязью последний роман Арефьева «Забытые под снегом», за который тот чуть позже получил Государственную премию. Роман о судьбах трех восемнадцатилетних мальчишек, плохо обученных и необстрелянных, сложивших свои головы под Москвой и Сталинградом и, как тысячи и тысячи их сверстников, забытых в снегах и в болотах, в смоленских и белорусских лесах…
Они лежат поротно и повзводно, с сержантами в строю и с лейтенантом во главе. Они лежат подснежно и подледно, и подснежники цветут у старшины на голове… — ей показалось, что она слышит голос Дмитрия Олеговича. Это была его любимая песня — песня Александра Галича. Арефьев пел ее редко, и, пожалуй, она была единственной, которую он пел и одновременно плакал, и никто не смел подпевать ему. Он пел и плакал, потому что на собственной, порванной фашистским осколком шкуре испытал то, о чем смог написать только через полвека…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
