Когда я поделился всем этим с Костыриным и спросил, не испытывает ли он чего-нибудь в таком роде, он нахмурился. Произнес с глубочайшим сарказмом:
— Идиллия, одним словом! Все не так просто, как вам представляется.
Вчера утром, когда нас развели по мероприятиям культурного характера, я решил побывать на Зееловских высотах. И пережил очень неприятное психологическое приключение. В машине вздремнул. Разбудила отрывистая немецкая речь, вскинул голову, освобождаясь от дремы. Сердце отчаянно колотилось: на заднем сиденье справа и слева от меня сидели два немецких офицера в фуражках с высокой тульей, в военной форме, очень напоминающей ту… Куда они меня везут?.. И вдруг вспомнил: да ведь на Зееловские высоты…
Придя в себя, я стал глядеть по сторонам. Тридцать лет тому назад мы сосредоточили на подступах к Берлину два с половиной миллиона солдат и офицеров, почти сорок две тысячи орудий и минометов, свыше шести тысяч танков, семь тысяч пятьсот самолетов… Полковнику, сопровождавшему меня, было в ту пору лет восемь. А майору с маузером на боку — еще меньше…
Как передать такое в историческом труде? Или как передать те чувства, которые завладели мной, когда на Нюрнбергском процессе зачитали директиву Гитлера о затоплении Москвы? Вытравить из памяти народов само название «Москва»…
Один мой коллега-историк заметил, что историческое познание нужно обществу так же, как для человека память. Человек, утративший память, перестает быть личностью, личность распадется. То же самое может случиться и с народом: утратив память о такой вот войне, он может утратить самое себя… А я должен беспрестанно напоминать о прошлом всему миру. В Великой Отечественной я не вижу фигуры, которая могла бы сравниться с Жуковым, и эта личность требует не только исторического, но и психологического осмысления. Но я боюсь того, о чем говорил нам Кремер, — назовем это «постулатом Кремера»! — выдающегося человека должен изображать талантливый художник. А я не художник.
Я понял, что Костырин переживал муки творчества, неуверенность, так хорошо известные всем пишущим.
— Одиссей, желая побеседовать с тенями умерших, вызывает их и питает своей кровью. Кровью сердца, — сказал я. — Если вы напитаете свою книгу кровью сердца, она заговорит. Необязательно осмысливать ту или иную крупную личность с позиции историка, если вы с этой личностью, скажем, укрывались на фронте одной шинелью. Напишите свою автобиографию, расскажите о встречах, — посоветовал я.
— Хотите сделать из меня писателя? — И вдруг заговорил с непонятной горячностью: — Вам знакомо ощущение войны как некой философской категории? Не исторической, а именно философской?
— Да.
— А ведь оно, это ощущение, скоро совсем исчезнет. Когда люди нашего военного поколения перемрут. Но уверен, высокий философский ужас навсегда останется в реквиемальных памятниках — ведь их можно обойти со всех сторон, коснуться рукой, как бы слиться с ними. Я утверждаюсь в мысли, что монументальные образы представляют собой основу культурной памяти человечества, рядом с ними собственное существование обретает особую объемность, будто ступил ногой в миры других измерений. Картина художника — своего рода зазеркалье, нам не проникнуть туда. Я видел тысячи страшных памятников, порожденных войной. Я видел много смертей. Но памятники войны, мемориалы выжгли мне душу — не могу больше любоваться гладенькими мраморными венерами и амурами, хоть и понимаю, как они прекрасны. Я за радость жизни. Но если вы хотите найти предельное выражение души художника, а оно чаще всего возникает при столкновении с трагическим, то идите к памятникам войны и ее жертвам. Искусство шагнуло из залов выставок, из музеев, даже с площадей городов на безымянные проселки, на высоты, туда, где шли ожесточенные бои… Армия скульпторов, архитекторов, художников, композиторов создала во всей Европе невиданные ранее памятники, равных которым по силе воздействия не было и нет. Даже самый скромный из них хватает за сердце, давит на память. Война в корне изменила само мышление скульптора, словно бы ужесточила его. Скульптор стал оперировать огромными мемориалами, архитектурно-скульптурными комплексами: в Саласпилсе, в Хатыни, в Бресте, Курган Славы в Белоруссии. Ну и Волгоградский комплекс. А те деревянные скульптуры?.. А обелиски, похожие на печные трубы от сгоревших хат? «Граждане Кале» кажутся жертвенными овечками в сравнении с этим страшным мемориалом, с его черным орлом, камнем падающим с неба на женщину… Мемориалы Югославии, Бельгии, Польши, потрясающие надгробья на Пер-Лашез… — героическая симфония в бронзе, граните, витражах, музыке, с пылающим «Вечным огнем»… В этих памятниках навсегда затвердела боль мира…
Все это надо осмыслить, осмыслить… Особенно новым поколениям молодых людей во всех странах. Чтоб не забывали никогда… Ведь жертвы войны и жертвы фашизма — по сути, одно и то же. Мне понравилось, когда в нашем разговоре писатель Герман Кант назвал искусство «оружием совести».
Когда увидите композицию Кремера в Бухенвальде, поймете это… от нее исходит эпическое звучание…
…То в самом деле была удивительная ночь в Берлине, слабо озаренном бледно-голубым сиянием. Здесь мое поколение подводило какие-то итоги. Наверное, находились в этом городе, разрубленном надвое высокой стеной, и другие люди, которые тоже подводили свои итоги.
Когда мы подошли к интеротелю, то увидели Фрица Кремера. Он стоял у подъезда в глубокой задумчивости.
Окликнули. Нашему появлению не удивился, сказал:
— Ждал вас. Что-то не спится… Я знаю оперное кафе на Унтер-ден-Линден. Оно сейчас закрыто. Но нас обслужат…
Я рвался в Веймар. И не только потому, что хотел увидеть наконец бухенвальдский мемориал Фрица Кремера. В Бухенвальде 18 августа 1944 года эсэсовцами было совершено политическое убийство. Эрнста Тельмана тайно перевезли из тюрьмы в Баутцене в Бухенвальд и здесь выстрелом в затылок убили, а потом сожгли в крематории.
Мне хотелось побывать в Бухенвальде, постоять у крематория. Бухенвальд… переводится — Буковый лес. Очень романтичное название…
— Я видел там в прошлые поездки кровавые буки, — сказал Костырин. — Когда смотришь на них, то кажется, будто каждый листик на самом деле пропитан потемневшей кровью. А вот и Веймар!
…Тихий Веймар, увитый плющом, вымощенный темной, отполированной до блеска пешеходами брусчаткой. Высокие черепичные крыши, устремленный в небо шпиль Гердеркирхе. В этой церкви передовой мыслитель гетевского времени Гердер читал проповеди. В Гердеркирхе Кранах рядом с фигурой распятого Христа в запрестольном образе изобразил своего отца, которому Иоанн Креститель пытается что-то втолковать. Отец в добротном немецком кафтане с веймарской ярмарки, от Христа отвернулся, смотрит прямо на зрителя. А на этот запрестольный образ молились благочестивые бюргеры. Дом Кранаха на Рынке, белый дворец Бельведер, гостиница «Элефант», где мы остановились. Здесь останавливался Гегель и еще кто-то из великих. Старая-престарая гостиница с общим туалетом на весь коридор, с запахом векового тлена.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
