признаков того, что она готовится стать матерью, и в помине не было. Клава действительно была необыкновенной девушкой, но не до такой же степени!
«Приезжай, всё узнаешь!» — сказал Володя тем счастливым голосом, которым он всегда теперь разговаривал.
Я приехала. Оказалось, что Володя с Клавой заняли и комнату соседки.
— А воровка где же? — удивилась я.
— Стала снова воровать. Выслали из Москвы.
— А ребенок? Вы же ратовали за ребенка!
— От ребенка она отказалась. Лишили ее материнских прав! — радостно объявил Володя.
— В детдом сунули? — с сожалением спросила я.
— Зачем же? — Клава улыбалась своей немного потусторонней, джокондовской улыбкой. Она вышла в соседнюю комнату и вернулась со спящей девочкой на руках.
— Воровкина? — беспечно спросила я.
— Зачем же, — повторила Клава с прежней интонацией, — она теперь наша. Машей ее зовут...
— Маша, да наша! — захохотал Володя, с обожанием поглядывая на Клаву, из чего было ясно, что это ее затея.
— Ну а если у вас будет свой? — нерешительно спросила я.
— Тем лучше! — поспешно ответила Клава. — Чем больше детей в семье, тем лучше! Ведь мы очень быстро идем к абсолютному повышению благосостояния трудящихся.
Володя вздохнул, и я поняла, что здесь у супругов есть некоторые расхождения.
— Вам в вашей юстиции ведь не так заметны наши трудности, — обронил Володя.
— Почему это? — обиделась я. — Преступность всегда отражает положение в стране.
— Теоретически. Не непосредственно. В городе нэпман сдал позиции. А кулак, он еще нас ох как держит! На Северном Кавказе и на Украине недород. Середняки, кто и сдал бы хлеб по установленным ценам, боятся. Запросто подкулачники из обреза скосят!
— Не может быть, чтобы так продолжалось, — твердо сказала Клава, — на кулака найдут управу.
— Все не так просто, — жалеючи посмотрел на нее Володя: видно было, что он не в силах выступать против ее неистребимого оптимизма.
...Телефона у них в квартире не было: в то время вообще личные телефоны были редкостью; я решила отправиться к ним наудачу.
Дома была одна Клава.
— Володя на операции, — сообщила она и сделала большие глаза.
— Что в этом особенного?
— Совсем особая операция, — объяснила Клава.
Я привыкла не задавать вопросов по такому поводу, да и Клава, естественно, не могла знать, что это за операция. На этот раз, к моему удивлению, Клава оказалась в курсе дела.
— Они ловят тигра... — прошептала она.
— Где? — машинально спросила я.
— В районе Мытищ.
— Тигра? В Подмосковье?
— Ну да. Ах, ты понимаешь, сам тигр-то уссурийский. Его везли в подарок Моссовету от ударников — таёжных охотников.
— Господи! Зачем Моссовету тигр?
— Ну ты же знаешь, сейчас все что-то дарят. Что могут подарить охотники? Их даже было два. И один сбежал!
— Клава, ты что-то путаешь, — решительно возразила я, — может быть, какой-то тигр действительно сбежал, но почему Володя должен ловить его?
— Что ты! Ихних сотрудников отправили в первую очередь. Целый отряд. Прочесывают лес. Тигр-то убежал с транспорта, из вагона. Кому же ловить?
Я начала смеяться, но Клава не оценила юмора положения: она вообще была серьезная женщина.
— Ты беспокоишься за Володю? — спросила я.
— Не больше чем всегда, — ответила она с той рассудительностью, которая отличала ее от всех нас. — Тигр — это не самое страшное. А вот когда они ездили на село отбирать хлеб у кулаков, это было... Ты понимаешь, что значит поднять из кулацких ям шестьсот тонн — тонн! — скрытой пшеницы? И вот те, что ховали хлеб в ямах, на что они способны, понимаешь?
— Да.
— А на транспорте?.. От одних махинаций с вагонами голова кругом идет!
— Бедная ты! — искренне сказала я.
Клава ответила удивленно:
— Да что ты! Я самая счастливая!
4
В то лето я жила в каком-то странном месте. Во флигеле, в тихом дворе, выглядевшем неправдоподобно в центре Мясницкой улицы с ее нэповским кипением.
Когда-то во дворе стоял добротный дом московского купца. Купец сбежал, а дом сгорел. От него остался обвалившийся фундамент, ржавые батареи отопления и почему-то два унитаза. В один из них, валявшийся на боку, нанесло земли, и на ней выросли цветочки иван-чая.
Я жила совершенно одна во флигеле, обреченном на слом. У меня был отпуск, и я день и ночь писала статью, заказанную мне «Юридическим вестником». Статья посвящалась Чезаре Ломброзо, знаменитому итальянскому психиатру и криминалисту, скончавшемуся в начале века. Я поносила этого изувера с его реакционной «антропологической школой». Я ненавидела Ломброзо не только классовой, но и личной ненавистью. Его учение о «врожденной склонности к преступлению», о «преступном типе» возмущало меня до глубины души. Но это было еще не всё. Чезаре Ломброзо требовал ввести жестокие меры наказания «преступного типа», не дожидаясь, пока будет совершено преступление. Он предлагал физическое уничтожение «преступника» или ссылку на далекие острова. Ясно, с расчетом, что их там сожрут каннибалы! Мне был противен этот популярнейший в мире капитала псевдоученый.
(Тогда и в голову не могло прийти, что чудовищные «теории» через какой-нибудь десяток лет возродятся в передовом европейском государстве. Наше мышление в те времена отличалось некоторой метафизичностью.)
День и ночь я сидела над статьей. Иногда под утро мне хотелось переключиться, и я углублялась в томик сонетов Петрарки, подаренный мне Овидием Гороховым. Вручая подарок, он сказал:
— Будь осторожней с Петраркой: кажется, он был монахом.
Какой кошмар! Но я как-то забывала об этом, углубляясь в текст: «И если я недаром верил в слово, для всех умов возвышенно-святое, ты будешь вечно в памяти людей...» Я как раз верила в слово «возвышенно-святое». Верила, что этим словом можно убить Чезаре Ломброзо и искоренить его «учение».
В конце лета дни стояли теплые, а ночи прохладные. Чтобы не дремалось, я открывала окно. Оно упиралось в стену соседнего дома, в то время самого модного в Москве здания — из стекла и бетона. В нем был даже лифт «патер постер». В нижнем этаже помещалась пушная база Наркомвнешторга. При посредстве деда Кости, ночного сторожа, которого я иногда по-соседски поила чаем, мне довелось видеть внутренность склада. Там были не только меха в первозданном виде, но и готовые изделия. Не какие-нибудь соболя или шиншиллы, а
