— Козлы! Уроды гипсовые! Отрыжки пьяного бомжа! — наоравшись, с тихим негодованием заключил я, усаживаясь обратно на свою кочку, давно сформировавшуюся из сырой глины точно по форме моей задницы. — Грязь под ногтями свиновода!.. Даже воспитанники дома умственно отсталых — Спинозы по сравнению с этими придурками! Гнусные ублюдки из семей хронических олигофренов! Одна извилина у них — и та ниже спины! Мозги из низкосортного железобетона — и тех недодали наполовину!..
Но восхищаться моими высокохудожественными сравнениями могли только трупы мышей, попавших в колодец еще при его строительстве — их твердые мумифицированные тела я различил на полу при помощи зажигалки.
Внезапно разумная мысль посетила мой отчаявшийся ум и успокаивающе погладила по головке — наверное, сейчас ночь или раннее утро, все нормальные люди мирно посапывают в своих теплых кроватках, и, конечно, в их числе и эти дебилы, которые приволокли меня сюда. Вот почему они не отзываются — хрючат, наверное, как дети, и дела им нет до оголодавшего узника. Что ж, придется подождать, пока эти кретины продерут свои сонные вежды и выпустят меня отсюда, хотя бы для того, чтобы к вечеру замочить втихаря где-нибудь в лесу под елочкой.
Но я им просто так в руки не дамся, не на таковского напали, мрачно размышлял я, прокручивая в уме возможные варианты своего ближайшего будущего. Я еще попью их крови, я им вправлю мозги! Буду блефовать! И ка-ак я буду блефовать, чертям тошно станет! Скажу с презрительной ухмылкой, что если со мной что-либо случится, то аудиозаписи их мафиозных переговоров отправятся в соответствующие инстанции. Пока они будут проверять, разбираться, выяснять, что за записи и существуют ли они на самом деле, я дам деру от них. В самом деле, должен же быть отсюда какой-то выход!
Я подошел к стене колодца, щелкнул зажигалкой, ковырнул пальцем стену. Сухая глина посыпалась вниз с мышиным шелестом. Я задумчиво почесал колючий подбородок. Конечно, подвиги графа Монте-Кристо не в моем вкусе, но, на худой конец, можно попробовать отсюда выбраться при помощи собственных ногтей, благо они у меня твердые и крепкие.
Выберусь отсюда, думал я, и во мне разрасталась странная уверенность в справедливости этой мысли. Выберусь!
Несмелое августовское утро началось с неторопливого тихого дождя. Тяжелые холодные капли мерно отбивали такт, ударяясь о жестяной карниз, в приоткрытое окно вливался прохладный влажный воздух, вздымая легкую занавеску на кухне. После недавних утренних заморозков листва на канадских кленах покрылась легчайшим налетом желтизны — это было первое предвестие осени. Старушки около метро уже торговали пушистыми шарами багряных георгинов и лохматыми астрами, похожими на разноцветных болонок самых нежных пастельных оттенков.
Несмотря на свойственное ему чуткое ощущение красоты, Ринат не любил осень. Ему претило роскошное увядание природы. Его воротило от самоварного золота берез, грубых красок покрасневших осин, испуганно трясущих на ветру пятаками круглых листьев. В долгие промозглые вечера внутри становилось грустно и пусто от горьковатого запаха костра, разжигаемого во дворе прилежным дворником дядей Петей. После летней грубой зелени отчего-то было мучительно тоскливо смотреть на жухлую траву газонов, неживую, похожую на свалявшиеся лобковые волосы пожилой проститутки.
Гораздо больше ему нравилось строгое великолепие среднерусской зимы, ее глухие, сдержанные тона, скромное очарование грязноватого мартовского снега, первый мальчишеский пух майских лесов. А осень… Осень отвратительна разнузданным половодьем ярких красок, животным предсмертным плодородием, оголтелой жадностью, жадностью женщины в последнем приступе бабьего лета. Осень, думал Ринат, перезрелая сорокалетняя тетка, с массивным задом, огромной грудью, вскормившей стада алчущих потомков, развратница, жадно тянущая к любому свои густо накрашенные кармином губы. Осень — предсмертный оргиастический взрыв природы, приманка плодородия, обман, пустота разродившегося лона…
Ему не нравится осень, может быть, потому, что ему вообще противны те женщины, во внешности которых бурно доминирует яркое половое начало, которые страстно ждут оплодотворителя, чтобы после торжествующего акта совокупления уничтожить его смертоносным ядом, подобно самкам скорпиона. Его тошнит от их неистового желания любви, может быть, он боится их всепожирающей жадности. Женщинам мало только тела, им подавай все, что есть у мужчины, — время, деньги и, в первую очередь, его бессмертную душу…
Многие уверены, что он голубой. Нет, он не голубой. Ему одинаково нравятся и мужчины, и женщины, ведь секс для него давно уже существует вне пола, он универсален, отделен от традиционной, навязшей в зубах половой полярности — именно это сейчас супермодно. В конце двадцатого века смешно быть моносексуалом, сейчас секс превращается просто в специфическую форму взаимоотношений между любыми двумя человеческими особями, независимо от пола. Теперь это не бурные страсти Ромео и Джульетты, Элоизы и Абеляра, Гойи и герцогини Альба. Это акт между двумя инфузориями-туфельками, которым природа еще не успела навязать половые различия. И какая разница, кто инфузория по паспорту, мужчина или женщина?.. Именно сейчас наступает эра гермафродитов, недаром греки считали гермафродитов богочеловеками, вознося им божеские почести. А греки, в отличие от современных человекообразных обезьян, понимали толк в красоте…
Ему, Ринату, как художнику, вообще не нравятся люди, которые являются яркими, типичными представителями своего пола: женщины-вамп, при взгляде на которых всплывает в памяти все некогда слышанное о родах и абортах — постель, залитая кровью, и жирный склизкий младенец какого-то сизого цвета, присосавшийся к огромной груди; или мужчины с круглыми бицепсами, вызывающие в памяти освежеванные туши быков — торжество мяса над духом, торжество формы над содержанием, торжество пола над общечеловеческим. Ему нравится тонкая, одухотворенная красота, в которой угадывается холодность сонной зимы, первая робость и ласка апрельского солнца, освежающая прохлада летнего дождя. Такую красоту можно встретить разве что у белокурых юношей астенического телосложения и редко, очень редко — у северных женщин того строгого мученического облика, который характерен для древнерусского живописного канона.
Сегодня ему даже странно вспомнить, что совсем недавно, года два назад, он чуть было не женился — так захватила его та женщина, которую он теперь тщетно пытался забыть. Она казалась ему такой, какую он рисовал в своих картинах, — хрупкий тонкорукий подросток, не мальчик, не девочка, унисексуальный человек, космическое дитя, опутанное сетями цивилизации. Она была его идеальной моделью, его мечтой — длинное узкое бедро, немного широковатые плечи пловчихи, узкая рука, гибкие пальцы пианистки, тонкая прозрачная кожа с голубоватыми прожилками вен — все это само просилось на полотно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
