XXXIV. Государственная тайна
Через несколько минут после ухода доктора Гризара пришел духовник.
Едва он переступил порог, как францисканец вперил в него пристальный взгляд. Потом, покачав головой, прошептал:
– Это нищий духом, и я надеюсь, что господь простит меня, если я умру, не прибегая к помощи этого воплощенного убожества.
Со своей стороны, духовник смотрел на умирающего с изумлением, почти с ужасом. Он никогда не видел, чтобы готовые закрыться глаза пылали таким огнем; никогда не замечал, чтобы готовый угаснуть взгляд был так страшен.
Францисканец сделал быстрое и повелительное движение рукой.
– Садитесь, отец мой, – сказал он, – и выслушайте меня.
Иезуит-духовник, хороший пастырь, простой и наивный новичок в ордене, которому из всех тайн общества Иисуса была известна только церемония посвящения, подчинился этому странному исповедующемуся.
– В этой гостинице живет несколько человек, – проговорил францисканец.
– Я думал, – удивился иезуит, – что меня позвали сюда для исповеди. Разве это исповедь?
– Зачем этот вопрос?
– Чтобы знать, должен ли я хранить в тайне ваши слова.
– Мои слова – часть исповеди; я доверяю их вам, как духовнику.
– Хорошо, – сказал священник, садясь в то кресло, которое только что с большим трудом покинул францисканец, перешедший на кровать.
Францисканец продолжал:
– Я сказал вам, что в этой гостинице есть несколько человек.
– Я слышал.
– Всех постояльцев должно быть восемь.
Иезуит кивнул в знак того, что он все понял.
– Первый, с кем я хочу поговорить, – распорядился умирающий, – это немец из Вены, по фамилии барон фон Востпур. Сделайте мне одолжение, подойдите к нему и скажите, что тот, кого он ждал, приехал.
Духовник с изумлением посмотрел на кающегося: исповедь казалась ему странной.
– Повинуйтесь! – произнес францисканец суровым тоном, не допускавшим возражения.
Добрый иезуит покорно встал и вышел из комнаты. Как только иезуит ушел, францисканец снова взял бумаги, которые ему пришлось отложить из-за приступа лихорадки.
– Барон фон Востпур, – заметил он, – честолюбив, глуп, ограничен.
Он сложил бумаги и спрятал их под подушку.
В конце коридора послышались быстрые шаги. Духовник вернулся в сопровождении барона фон Востпура, который так высоко задирал голову, точно хотел пробить потолок пером своей шляпы. При виде францисканца с мрачным взором и простого убранства комнаты немец спросил:
– Кто зовет меня?
– Я! – отвечал францисканец.
Потом, обращаясь, к духовнику, прибавил:
– Добрый отец, оставьте нас одних на несколько минут; когда барон выйдет, вы вернетесь.
Иезуит вышел и, должно быть, воспользовался случаем, чтобы расспросить хозяина насчет этой странной исповеди и этого монаха, обращавшегося с духовником, как с камердинером.
Барон подошел к кровати и хотел заговорить, но францисканец сделал ему знак хранить молчание.
– Каждая минута драгоценна, – быстро начал больной. – Вы сюда приехали, чтобы участвовать в состязании, не правда ли?
– Да, отец мой.
– Вы надеетесь, что вас выберут генералом?
– Надеюсь.
– А вы знаете, какие условия необходимы для достижения этой высшей степени, делающей человека господином королей, равным папе?
– Кто вы такой, – спросил барон, – чтобы подвергать меня этому допросу?
– Я тот, кого вы ждете.
– Главный избиратель?
– Я уже выбран.
– Вы…
Францисканец не дал ему договорить; он протянул свою исхудалую руку: на ней блестел перстень, знак генеральской степени.
Барон попятился от изумления, потом поклонился с глубоким почтением и сказал:
– Как, вы здесь, монсеньор? В этой бедной комнате, на этой убогой постели, и вы избираете будущего генерала, то есть вашего преемника?
– Не беспокойтесь об этом, сударь; исполните поскорее главное условие, то есть сообщите ордену такую важную государственную тайну, благодаря которой один из первых дворов Европы навсегда попал бы при вашем посредстве в феодальную зависимость от ордена. Скажите же, вы добыли эту тайну, как вы утверждали в вашем прошении, поданном в Большой Совет?
– Монсеньор…
– Впрочем, начнем по порядку… Вы действительно барон фон Востпур?
– Да, монсеньор.
– Это ваше письмо?
Генерал иезуитов вынул из связки одну бумагу и подал ее барону.
Барон взглянул на нее и сделал утвердительный знак:
– Да, монсеньор, это мое письмо.
– И вы можете показать мне ответ секретаря Большого Совета?
– Вот он, монсеньор.
Барон протянул францисканцу письмо со следующим простым адресом:
«Его превосходительству барону фон Востпуру».
В нем содержалась одна только фраза:
«Между пятнадцатым и двадцать вторым мая, Фонтенбло, гостиница „Красивый павлин“.
А. М. D. G.[6]
– Хорошо, – кивнул францисканец, – все в порядке, говорите.
– У меня отряд, состоящий из пятидесяти тысяч человек; все офицеры подкуплены. Я стою лагерем на Дунае. В четыре дня я могу свергнуть с престола императора, который, как вы знаете, противится распространению нашего ордена, и заместить его принцем из его рода, которого мне укажет орден.
Францисканец слушал, не подавая признаков жизни.
– Это все? – спросил он.
– В мои планы входит европейская революция, – добавил барон.
– Хорошо, господин Востпур. Вы получите ответ; возвращайтесь к себе и через четверть часа уезжайте из Фонтенбло.
Барон вышел, пятясь назад, с таким подобострастным видом, точно он откланивался самому императору, которого собирался предать.
– Это не тайна, – прошептал францисканец, – это заговор… Впрочем, – прибавил он после минутного размышления, – будущность Европы теперь не зависит от австрийского двора.
И красным карандашом, который был у него в руке, он вычеркнул из списка имя барона фон Востпура.
– Теперь очередь кардинала, – продолжал он, – со стороны Испании мы имеем, конечно, нечто более серьезное.
Подняв глаза, он увидел духовника, который, как школьник, покорно ждал его распоряжений.
– А-а! – сказал он, заметив эту покорность. – Вы говорили с хозяином?
– Да, монсеньор, и с врачом.
– С Гризаром?
– Да.
– Значит, он вернулся?
– Он ждет с обещанным лекарством.
– Хорошо, если понадобится, я позову его; теперь вы понимаете всю важность моей исповеди, не правда ли?
– Да, монсеньор.
– В таком случае пригласите испанского кардинала Херебиа. И поскорее. Так как вы теперь знаете, в чем дело, то на этот раз останетесь здесь, потому что по временам мне делается дурно.
