И эта наука происходила десятками, а может быть, сотнями способов. Она велась не только на учениях, в политбеседах, на стрельбах и в боевых перебежках. Она велась каждодневно и ежечасно, эту науку новое пополнение воспринимало в интонациях боевых команд, в походке, в жестах, в движениях, в выражении глаз командиров и обстрелянных боевых красноармейцев. Эта наука была в ночных рассказах Рысьева, в его насмешливых словах: «Фриц, знаешь, как любит?» Эта наука была и в самоуверенных окриках Ковалёва: «Беги, беги, вперёд, не падай, тут он тебя не достанет… Зачем ты ложишься, так от миномёта не спрячешься… Что ты выставился, логом беги, эта долинка миномётом простреливается… Где ты машину оставил, хочешь, чтобы тебя авиация раздолбала?»
Эта наука была и в балагурстве Резчикова, в его рассказах, как кто кого перехитрил, в его весёлом панибратстве с войной, в его чувстве насмешки и презрения к противнику, которое так важно солдату и которого ещё не было у солдат летом 1941 года.
И эта наука — чувство войны — была важной, значительной, полной смысла для умов и сердец; такой важной, такой значительной, что люди часто не отдавали себе в этом отчёта.
В час начала войны с фашистской Германией всюду — в больших и малых городах, на заводах, в деревнях, на реках и морях — люди поняли: пришло время великих и горьких трудов, потому что в народе немцев считали сильным, воинственным народом, а Германию — сильной и богатой страной.
Война с французами не имела живых воспоминателей, она осталась в книгах, война с немцами жила не в книгах, а в живой памяти, в горьком опыте народа.
Весь народ сразу понял, что война с немцами будет великой войной, что принесёт она большую кровь и большие слёзы.
Когда летом 1941 года гитлеровцы напали на Россию, Вавилов сказал жене:
— Гитлер хочет забрать советскую землю, он весь земляной шар для себя пахать хочет.
Вавилов называл землю не земным, а земляным шаром, потому что вся земля была для него огромным полем, которое народу надлежит вспахать и засеять в дружном, общем труде.
На советскую народную землю, на крестьян и рабочих пошёл войной Гитлер.
Дивизия, пока шло учение и пополнение, стояла за городом, и всё время приходилось копать землянки, прокладывать дороги, рубить лес, тесать брёвна.
Во время работы забывалась война, и Вавилов расспрашивал людей о довоенной мирной жизни: «Ну как земля у вас, как родит пшеница? Как насчёт засухи? А просо вы сеете? Картошки хватает?» Много пришлось видеть ему народа, бежавшего от немцев: стариков, девушек, перегонявших скот на восток, трактористов, вывозивших имущество колхозов с Украины и Белоруссии. Попадались люди, бывшие под немцем и сумевшие уйти к своим через линию фронта, их он особенно выпытывал о том, как живут на оккупированной территории.
Он сразу понял нехитрый фашистский бандитский приём в деревне: из машин ввозили немцы только молотилки, из товаров — камешки для зажигалок: на камешки Гитлер хотел обменять всю русскую землю; Вавилов понял, к чему приводил фашистский порядок — пятихатки, десятихатки, объединённые нагайкой гебитскомиссара {77}. Дело было не в желании немцев вспахать весь «земляной» шар, дело было простое — обмолотить чужую пшеницу.
Вначале всё подмечавший ротный народ посмеивался над Вавиловым.
— Гляди,— говорили красноармейцы,— наш колхозный активист опять мужика задержал, опрос снимает.
— Эй, Вавилов,— кричали ему,— тут бабы орловские, может, проведёшь среди них беседу?
Но вскоре увидели, что смеяться нечему: Вавилов расспрашивал людей о самом главном и важном, от чего зависела жизнь.
В роте стали дружно оглядываться на Вавилова после двух случаев. Однажды, когда пришёл приказ передвинуться поближе к фронту, Усуров потребовал с погоревшей старухи литр самогона за то, что подготовит ей для жилья блиндаж и обошьёт его досками. «А не дашь,— сказал он,— сам его срою и доски попалю». Старуха самогона не имела и отдала Усурову после того, как он выполнил условленную работу, полушерстяную шаль.
К случаю этому отнеслись неодобрительно, и когда Усуров смеялся, показывая шаль, все хмурились и молчали. Тогда Вавилов подошёл к Усурову и сказал негромко, голосом, который сразу заставляет примолкнуть и оглянуться каждого, кто слышит такой голос:
— Отдай, сволочь, женщине её вещь.
Все, кто слышал этот разговор, увидя, что Вавилов схватил одной рукой шаль, а другую, сжав в огромный кулак, поднёс к лицу Усурова, ожидали неминуемой драки. Скандальный нрав и сила Усурова были известны.
Но Усуров внезапно выпустил из рук шаль и сказал:
— Чего, ну тебя к чёрту, снеси ей, на, подумаешь!
Вавилов бросил шаль на землю и сказал:
— Сам снесёшь, я, что ли, брал.
Старуха, ругавшая про себя Усурова идолом проклятым, «прицем», жалевшая, что хороших сразу немецкая пуля достигает, а таким паразитам от войны никакого урона, даже растерялась, когда Усуров вернул ей шаль.
А расстроенный и смущённый Усуров произнёс перед товарищами, понимавшими его смущение, речь:
— Знаешь, как шофера в Средней Азии жили? Будь уверен — не терялись! Нужна мне её шаль — тоже защитник нашёлся! Я ведь не так взял, а за работу. Тоже цаца — платок старый! Три костюма имел, суконце такое, коверкот, будь здоров, в выходной наденешь галстук, плащ, полуботинки жёлтые — никто не скажет, что шофёром на трёхтонке; идёшь в кино, в ресторан, сразу шашлык, полкило водки, пиво. Жил, что надо. Нужен мне этот платок!
Второй случай, запомнившийся в роте, произошёл при бомбёжке эшелона на большой узловой станции. Эшелон стоял на запасных путях, ждал отправки. Налетели самолёты перед вечером и бомбили сильно и жестоко, полутонными, даже тонными бомбами, видимо, хотели разбить элеватор. Бомбёжка началась внезапно, люди повалились на землю кто где стоял, многие даже не успели выскочить из вагонов. Десятки людей были убиты и покалечены, занялись пожары, потом стали рваться снаряды в стоявшем поодаль эшелоне с боеприпасами. В дыму, в грохоте, среди воплей паровозных гудков смерть казалась неминуемой. Даже лихой Рысьев стал бледен, стушевался. Едва отливала на несколько секунд волна бомбёжки — люди перебегали, переползали с места на место, искали ямок и углублений в недоброй, лоснящейся маслом чёрной земле. И всем запомнился в эти страшные минуты Вавилов. Он сидел на земле у вагона и кричал:
— Чего мечетесь, поспокойнее надо, лежи, где лежишь!
А утрамбованная чёрная земля дрожала, трещала и рвалась, как гнилой ситец.
После бомбёжки Рысьев с восхищением сказал Вавилову:
— Ну и крепок ты, отец!
Политрук Котлов сразу отличил Вавилова. Он подолгу разговаривал с Вавиловым, расспрашивал, всё чаще давал ему поручения, вовлекал в беседы во время политзанятий, читок газет. Котлов был умён и увидел в Вавилове ту ясную, простую и душевную чистую силу, на которую до́лжно ему опираться в своей работе.
И незаметно для красноармейцев и более всего для самого Вавилова случилось так, что ко времени получения приказа о выходе из резерва на фронт именно он, Вавилов, и был тем человеком, вокруг которого сами собой завязались в роте внутренние духовные связи между людьми, связи, объединявшие молодых и пожилых, разбронированных и ветеранов — десантника Рысьева, бухгалтера Зайченкова и рябоватого крестьянина Мулярчука, узбека Усманова и ярославца Резчикова.
И как-то само собой получилось, что эту связь чувствовали и командир роты юный Ковалёв, и старшина.
Рысьев, кадровый, служивший действительную до войны, десантник воздушно-десантной бригады, участник первых боёв на границе и жестоких битв на окраине Киева, почему-то совершенно спокойно отнёсся к возникшему старшинству Вавилова.
И только Усуров, глядя на Вавилова, недовольно хмурился, а когда Вавилов заговаривал с ним, отвечал неохотно, а иногда и вовсе не отвечал.
В полках стало известно, что началась боевая подготовка резервных частей и что сам маршал Ворошилов руководит боевыми учениями дивизий.
В этом известии было нечто взволновавшее всех, от генералов до рядовых бойцов.
Ворошилов, руководивший шахтёрскими дивизиями, оборонявшими Царицын в годы гражданской войны, был послан на Волгу делать смотр народному войску.
Вскоре начались боевые учения, и тысячи людей, вышедших в поле со своим могучим, тяжёлым и лёгким оружием, увидели седую голову маршала.
После полевых тактических учений состоялось совещание, созванное маршалом. Потом в одном из классов сельской школы Ворошилов долго беседовал с командирами дивизий, полков и начальниками штабов, давал указания. Всех обрадовала хорошая оценка, данная маршалом боевой подготовке дивизии.
Все поняли — близился час боя.
Часть вторая
1
9 августа Сталин дал директиву командующим фронтами: «Оборона Сталинграда и разгром врага, идущего с запада и юга на Сталинград, имеет решающее значение для всего нашего Советского фронта. Верховное Главнокомандование обязывает вас не щадить сил и не останавливаться ни перед какими жертвами для того, чтобы отстоять Сталинград и разбить врага».
