Иоанн посылал благословения взад и вперед, вправо и влево, а его открытый косматый череп припекало выглядывавшее из-за рыночного свода солнце. Восседая на ревевшем Богомерзком, участил он свои проворные благословения, и в ответ посыпались знаки почитания Святой Пречистой, лбы обнажались и женщины опускались, преклоняя колена на арбузных корках. Сабаттий хотел снова приняться за продажу, но чей-то упрямый голос произнес:
– Я Голубой, я чту повеления святого синода и рукоплещу Константину V, презирающему православных – поклонников икон, которые мы разрушаем.
– А я Зеленый!
– Здесь есть Зеленые, которым ненавистны Голубые!
– Так же, как ненавистны Голубым Зеленые!
Затрепетали цветные шарфы; замелькали вокруг Сабаттия кулаки Зеленых и Голубых. Не переставал реветь Богомерзкий, женщины удалялись, и расходился народ, унося арбузы, за которые многие не платили. Исчезли воины, предвидя битву партий, скрылась даже раскачивающаяся голова Дигениса в камилавке с пером цапли, который нежданно появился, сопровождаемый своими Кандидатами, в вооружении сверкающих золотом секир. Вскоре остались только многочисленные Голубые и Зеленые. Зеленые сбегались из демократических предместий, Голубые поспешали из аристократических кварталов. Равным образом стекались с веющими шарфами союзники их, Красные вкупе с Белыми, и поносили друг друга, прежде чем вступить в рукопашную.
Быть может, в порыве стремительного вдохновения один из Зеленых схватил арбуз и метко швырнул его Голубому в лицо, обагрившееся розовою жижей. Разъяренный Голубой в ответ запустил два арбуза, которые, описав точную траекцию, лопнули и сплюснулись на голове Зеленого. Многие Зеленые метали арбузы в Голубых и вскоре Зеленые и Голубые разделились, объединившись в своих партиях и в растущем бешенстве, в гневе, забавном и вместе с тем почти трагическом, осыпали друг друга арбузами, расхватывая их у Сабаттия, который исчез, потрясая опустошенным деревянным блюдом, куда опускали покупатели мелкую монету.
Зеленые и Голубые, Красные и Белые затопляли рынки с края и до края. Арбузы летали, сталкивались, натыкались на груди, плечи, руки, которые торжествующе подхватывали их, чтобы стремительно отослать обратно. Струилась красная мякоть, пристававшая к навесам лавок, и словно кровь стекала по лицам, как в настоящей сече. С треском ударялись они обо что-нибудь твердое – угол дома или череп Голубого, а иногда и Зеленого, и осколки задевали бойцов, отвечавших новыми ядрами арбузов. Сойдя с Богомерзкого, Иоанн весьма искусно бросал арбузы в Голубых и Белых, смастерив себе пращу из широкого тканевого пояса, который он подхватил в пылу битвы. Выпятив живот, непоколебимо встречая своим пупом вражеские ядра, засучив рукава коричневой рясы, с непокрытой косматой головой, он быстро нагибался и, подняв арбуз, обвивал его петлей пояса. Крутясь, обрушивался грозным ударом арбуз на Голубого, который, случалось, с размозженными челюстями, шатаясь, порывисто подносил руки к ушибленному месту. Иоанн нашел вскоре подражателей; многие Зеленые и Голубые превратили в пращи стягивавшие их одежду пояса и издали метали друг в друга арбузы, тогда как, заметив по ожесточению, которое противники вкладывали в битву, что она разгорается не на шутку, Красные и Белые понемногу рассеивались, обмениваясь злобными ругательствами.
IX
Но оказалось, что события только начинались. Как из-под земли вырастали Зеленые, словно повинуясь нежданному волшебному призыву наводняли они рынки, намеренные биться – но уже не арбузами, а красивым, быстрым пронзающим оружием, медным, бронзовым, железным. Стекались с Севера и Юга, с Востока и с Запада. От Золотых Врат и Кинетиона, Киклобиона, Святого Димитрия, Влахерна, Ареобинда, Аргиропатрии, Лихоса. Бежали, склонив голову, жестоко насупив лбы, с глазами, налитыми кровью, с согнутыми локтями. Некоторые из них держали в руках таинственный снаряд, длинную трубку, в конце которой пламенел нежный огонек, подобно крошечной курильнице, висевший на цепочке. Спускались с холмов, поднимались по откосам, падали, оправлялись, отдувались, поворачивались, прыгали, пыхтели, неслись стремглав. Завывали воплями, неукротимо свирепыми, бурно варварскими, в которых чуялась жажда растерзать Голубых, Самодержца, Сановников, Патриарха. Возрастали толпы их и скоплялись в глубине улиц потоки, зеленеющие шарфами цвета Надежды, реяли знамена их дем, мелькало многолюдье голов, грозное войско плеч, скрещенные ноги, полчища, готовые ринуться в бесконечность битв. Разбегались византийцы, иконоборствующие или просто равнодушные. Многие запирали свои лавки, многие затворялись у себя в домах, шумно замыкая деревянные двери. Многие закрывали лицо руками. И никакой преграды им в устрашенном городе! Внизу, возле Великого Дворца совсем не видно было воинов Константина V. На стенах не оттеняли Спафарии прозрачности небес. Словно вымерли помазанники Святой Премудрости, помазанники с крестами на древках, осененные балдахинами, возвеличивающими Могущество и Силу, Помазанники с вознесенными светильнями, пронизывающими ясный горизонт, с гимнами, порочащими религию Иисуса, славословимую священниками, предававшимися власти! Отступали перед Зелеными толпы Голубых, не дерзавших сопротивляться даже метаньем арбузов! Византийцы, не успевшие вовремя удалиться, поспешно взбирались на наружные лестницы, которые вели в верхние этажи домов и на которых одна под другой вытянулись вскоре бледные головы, или на весу карабкались на кровли скрипящих навесов. Пустели террасы, покрытые народом, любящим безветрие, и исчезали оттуда женщины и мужчины, слегка приподняв свои просторные одежды. Великое оцепенение воцарилось скоро в Византии. Жестокий ужас перед яростной битвой партий, – прологом свержение Константина V сторонниками Управды!
К этому присовокупилось следующее. Повсюду, где монастыри стояли, непокорные святому синоду, повсюду, где устремляли ввысь неподвижные кресты своих куполов храмы, – наосы, эвктерионы – часовни и молельни, – повсюду, наконец, где упорствовало православие – зазвонили громким набатом симандры, разнося резкие, пронзительные, словно металлические, звоны. Рукой своего инока-звонаря стремительно рассеивал святой Мамий гулкие удары возмущения, и беспрерывно ответствовал ему Каллистрат. Диксикрат раскачивал изо всей силы свою симандру, подвешенную к доске помоста, походившего на гильотину, и жестоко рукоплескало учащенными ударами прочного железного молота Всевидящее Око. С особой непоколебимостью усердствовали храмы. У входа причетники довольно смеялись, почти так же, как Склерос, и сзывался народ пылким, горделивым благовестом симандр. И поспешали православные, склонялись перед Приснодевами ниш, перед Иисусами галерей, перед Святыми ликами, живописанными повсюду, внимали пламенным, победным наставлениям игуменов, которые проповедовали с амвонов, венчанных балдахинами. Иконопоклонниками наполнились Приснодева осьмиугольного креста и Приснодева Ареобиндская. Славный Студит не уступал во многолюдий Святому Трифону, что на улице Аиста. Не отвергала богомольцев Святая Параскева. Не отвергали их, конечно, и Святые Апостолы, и Святой Архангел Михаил. Жадно и безвозвратно поглощали Святой Пантелеймон и Бог-Слово. А симандры все звенели, симандры отбивали свой трезвон, далеким эхом разносившийся до края Византии, гудевший над домами, дворцами, памятниками, форумами, колоннами галерей, арками галерей, прямыми и витыми, и разливавшийся далеко, далеко до Пропонтиды и Босфора, как бы стремясь поколебать всю Империю Востока. Оркестры слагались из него, понижались и повышались ритмы, смерчи мужей чудились в нем и ураганы волнующегося народа, надежды душ, исступленность сердец, блаженно предвосхищавших восстание, ныне решительное, которое извергнет Константина V из Великого Дворца, сбросит его с Кафизмы и всенародно помажет Управду Базилевсом в замолкшей Святой Премудрости, во Святой Премудрости, которая освободится от своих растленных помазанников, от скопца-Патриарха!
