Хосе почувствовал, как в животе все тает, взглянул на свои руки, дрожащие, точно листья на ветру, постарался сдержать накатывающую дурноту, и его вырвало. Он раньше не знал, что можно не просто претерпевать боль, а целиком превратиться в нее.
Серхио быстро и туго перетянул обрубок жгутом, скрученным из рукава рубашки, а Педро помочился на дно котомки и надел ее на культю, чтобы не допустить заражения, – старое народное средство.
Хосе потерял сознание («Это от жары, а не от боли», – объяснял он потом); Педро взвалил его на плечи, будто подстреленного оленя, и побежал к подъемнику, а следом за ним, утирая взмокший лоб остатками рубашки, бежал Серхио, еще не пришедший в себя после операции. На вершине утеса Франческа нагнулась, любуясь видом, и неумышленно стала причиной смерти Хосе. Тот открыл глаза, увидел, что на него смотрит беременная женщина, и понял: все кончено.
В городе поднялась суета. Куда-то запропастился Аурелио; два его «я» соединились в одно, чтобы обсудить с богами исчезновение Федерико, а Дионисио Виво, о ком говорили, что он может управиться с чем угодно, лишь бы оно было эффектным, находился в Санта Мария Вирген, в постели с двумя сестричками, что ухаживали за его машиной.
Хосе отнесли в бордель: он пожелал умереть там, где познал величайшее на свете счастье. Хосе заметно опух, на лбу выступил крупный пот. Появилась Ремедиос и обратилась к Педро:
– Раз Аурелио нет, придется тебе заняться им, ты лучше других разбираешься в змеиных укусах.
Педро грустно покачал головой и заглянул в непроницаемые карие глаза Ремедиос:
– Мне известны тайные слова только для зверей. Вот если б Хосе был животным, тогда другое дело.
– Попробуй лошадиное словечко, – раздался прокуренный голос шлюхи Долорес. – Мужик – он что жеребец.
Педро опустился на колени и что-то пошептал на ухо Хосе, поднялся и сказал:
– Нет, духи покинули меня.
– Попробуй свинское словечко, – посоветовала Фульпенсия Астиз – предводительница фанатичных женщин, что возвели в культ беременность от Дионисио Виво. – Я слыхала, человеческое мясо по вкусу как свинина.
– Я однажды разговорился с одним мужиком из племени, которое съело первого епископа Ретреты, так он сказал, старики говорили, епископ по вкусу напоминал телятину, – возразил Мисаэль.
– Всем известно, что епископы на вкус разные. Все зависит от того, чем они питаются, – сказала Петиция Арагон, чьи глаза сегодня были темно-лиловыми.
– Хватит вам! – простонал Хосе. – Просто позовите отца Гарсиа. Я так и так умру, потому что видел, как Франческа на меня смотрит.
С улицы донеслись покаянные стенания – за дверью вопила Франческа, не пожелавшая войти, чтобы не отягощать страдания больного взглядами беременной.
В полной боевой готовности спешно прибыл отец i Гарсиа со святой водой, ромом вместо вина для причастия и кулебяками вместо облаток. Пришел липовый священник дон Сальвадор с новым двуязычным изданием Катулла, которое ему отыскал Дионисио, когда ездил в столицу повидаться с редактором «Прессы».
– Выйдите все, – приказал отец Гарсиа. – Я буду его исповедовать.
– Я исповедуюсь при всех, – сказал Хосе, – я своих грехов не стыжусь.
– Но если тебе за них не стыдно, Господь не простит тебя, и ты отправишься в ад, – возразил отец Гарсиа.
– Плохо же ты о нем думаешь, – ответил Хосе. – Прежде чем согрешить, я всегда вставал на колени и спрашивал Господа, не возражает ли он, но Бог ни разу меня не остановил.
Улыбка осветила скорбное лицо отца Гарсиа, и он произнес:
– Ну давай, начнем исповедь.
– Как-то в Чиригуане я трахнул племянницу полицмейстера, когда ее продали бакалейщику Педро; ей исполнилось всего двенадцать, но похотлива была, как кошка, и потом я еще много раз с ней это проделывал. Во время битвы «Доньи Барбары» я бросил в Хекторо бутылкой анисовой водки «Восемь братьев», что было греховной тратой и денег, и хорошей выпивки, а у Хекторо потом щипало глаза. Один раз я дал столовую ложку рома вопящему младенцу, чтобы он заткнулся, и ребенок чуть не умер. Когда мы жили на равнине, я стащил моток колючей проволоки с хасьенды дона Хью из Чиригуаны. Еще увел и присвоил неклейменого телка дона Эммануэля. Я так много времени размышлял о смерти, что порой забывал жить; мальчишкой я три года каждый день занимался онанизмом, пока одна женщина не сжалилась и не сделала меня мужчиной. Кроме того, я ежедневно совершал пару гадостей.
В благочестивой, но гнетущей атмосфере близкой смерти отец Гарсиа отпустил Хосе грехи и соборовал его, а дон Сальвадор торжественно и распевно прочел целиком стихотворение Катулла на смерть воробушка Лесбии.
Через десять часов Хосе впал в горячку, временами бредил и сильно распух. Очнувшись от забытья, он настойчиво поманил отца Гарсиа, и тот нагнулся, чтобы разобрать слова:
– В Чиригуане я заплатил кюре дону Рамону, чтобы меня похоронили, как полагается, в гробу и отслужили три мессы. Ты так сделаешь? Ведь тебе-то я не платил?
– Я это сделаю от имени Церкви, которая уже получила твои деньги, – серьезно ответил отец Гарсиа.
Хосе опять сделал знак, и отец Гарсиа снова наклонился.
– А я смогу на небесах трахаться, сколько захочу? Если нет, ты уж устрой так, чтоб я отправился еще куда-нибудь.
– В переговорах с небом возможности священника ограничены, – сказал Гарсиа, – но, на мой взгляд, если в раю нельзя трахаться, то это вовсе не рай, что не согласуется с условиями договора и, стало быть, невозможно. Это было бы метафизическим противоречием. Ты сам всегда так думал, и этому я научился у тебя.
Слова священника вроде бы умиротворили Хосе, и он прошептал:
– У меня есть последнее желание. Пусть отрезанную ногу похоронят вместе со мной, и я хочу умереть пьяным. Хосе скончался в полночь в стельку пьяный от рома, с зажатой в пальцах дымящейся сигарой. В знак любви и уважения друзья положили его на пол посреди комнаты, а сами стали пить со шлюхами. Приходили еще люди, приносили погребальные гостинцы. Долорес принесла миску с «Цыпленком для настоящего мужчины» – дань мужской силе Хосе; Фелисидад, вся в слезах, положила рядом с ним черные чулки с блестками, от которых он, бывало, млел и доходил до непристойного неистовства; Серхио оставил расписную бутылочку из тыквы, чтобы в раю пить огненную воду, Хекторо – четыре сигареты, набитые лучшей марихуаной; донна Констанца принесла старый номер журнала «Вог» с дразнящими фотографиями полуголых белых дамочек с непрактичными деталями одежды. Томас притащил листья коки – пожевать, если вдруг в раю придется лазать по горам; Глория положила четыре патрона – в память об участии Хосе в изгнании солдат из поселка на равнине, а Педро принес мертворожденного щенка своей собаки, чтобы помогал Хосе в небесной охоте.
Похоронили Хосе глубоко под полом борделя, чтобы слушал привычный гвалт и звон стаканов, чтобы можно было вылить бокал водки на место его упокоения, когда накатит волна грусти и воспоминаний. Похороны несколько задержало отсутствие нижней конечности, которую Педро и Серхио в спешке оставили на плато, пока доставляли Хосе в город. Отсеченную ногу утащила беспринципная пума, и в гамаке Летиции Арагон объявилась только ступня, которую пума отгрызла для своих детенышей. Ступня была целехонькой, но вся в следах маленьких острых зубов. Тогда косоглазый краснобай-полицейский, чью племянницу ублажал Хосе, выдвинул идею сделать покойнику деревянный протез, и Хосе был предан земле со всеми гостинцами, полностью экипированный для разгульной и полноценной жизни после смерти.
В результате до обидного безвременной кончины Хосе те, кто отправлялся на плато, стали яростно дымить сигарами, поскольку змеи не выносят табачного дыма, и натирать ноги смесью из змеиного корня, чеснока и сладкого масла – этот запах ползучие гады считают глубоко оскорбительным. Первое делалось для защиты, второе – в отместку.
В ночь смерти Хосе Аурелио зашел к Франческе и увидел, что та рыдает в объятиях мужа, капитана Папагато. Тихонько прикрыв за собою дверь, Аурелио сказал:
– Я пришел сообщить тебе кой-какие новости. Когда родится ребенок, не называй его Хосе, как ты собиралась. Ты должна назвать его Федерико в честь своего брата и мужа моей дочери Парланчины. – Отвечая на немой вопрос Франчески и Папагато, он прибавил: – Некоторые вещи предопределены, так хотят боги.
Аурелио вышел в ночь и двинулся по улице. Постоял немного на площади у столба-оси и посмотрел на звезды. Возвращаясь в сьерру из-под древесного полога джунглей, он каждый раз замирал от восхищения пред безмерностью неба. Аурелио сел на землю и подумал, что Парланчина тоже начала потихоньку расплываться. Теперь она не носилась по тропинкам в джунглях, а стояла неподвижно; ее прекрасные длинные волосы стекали по спине, а взгляд кротких глаз был пустым и сонным. Он замечал, что и ребенок ее размывается, и пятнышки на шкуре капризного любимчика оцелота, свернувшегося у ног, тоже дрожат и мутнеют.
