— Н-да… — Красильников как-то несмело, украдкой взглянул на Фролова, будто и себя признавал виновным в происшедшем, и сокрушённо покачал головой. — Я так понимаю, что, пока не поздно, надо им из этой каши выбираться. И чем быстрее, тем лучше.
— Вот об этом и шла сегодня речь в Центральном Комитете, — сказал Лацис. — Готовится приказ о боевом переходе Южной группы на соединение с основными силами двенадцатой армии — в район Житомира…
— Куда?.. К Житомиру? — Фролов приподнялся на подушке и вскинул на Лациса удивлённые глаза. — Но ведь это… это больше четырехсот вёрст!.. — Они долго молчали. Затем Фролов спросил: — А вы, Мартин Янович? Вы верите в успех этого рейда?
— Нет. — Фролов ожидал, что Лацис промолчит или уклонится от ответа, или уж во всяком случае ответит не столь категорично. А Лацис между тем сурово продолжал: — Нет, если мы не окажем Южной группе помощь. Если будем полагаться только лишь на счастливую звезду или военный талант товарища Якира, на его везение или просто на случай… Нет!
— Командование Южной группой возложено на товарища Якира?.. Это правильно, это хорошо, — задумчиво сказал Фролов. — Но чем, чем мы можем им помочь?
— Если бы я мог сказать сегодня чем… Не знаю! Надо думать! И использовать любую, самую малейшую возможность для помощи! — Лацис встал, нервно подошёл к окну палаты и долго стоял так, не оборачиваясь. — Для начала надо получить исчерпывающую информацию, что конкретно предпримет Ковалевский против Южной группы. А он, конечно, будет знать о ней и приложит все силы для её уничтожения.
— Надо срочно сообщить об этом Кольцову, — предложил Фролов, на, лице у него выступило выражение сосредоточенной тревоги.
— Согласен. Но дело, как ты понимаешь, слишком важное, чтобы полагаться на эстафету. Надо кому-то идти к Кольцову, быть неподалёку от него. — Лацис вопросительно посмотрел на Фролова.
И они снова замолчали. Фролов несколько раз коротко взглянул на Красильникова, но тот, погруженный в раздумье, не заметил этого.
Вновь в палату заглянула нянечка, сокрушённо покачала головой, с молчаливым укором поглядела на Лациса. Когда дверь за нею закрылась, Фролов поднял глаза на нервно вышагивающего по палате Лациса:
— Мартин Янович! Я думаю, что в Харьков может пойти… Красильников.
— Я? — брови Семена Алексеевича стремительно изогнулись. — Ну знаешь… Вот уж для чего я точно не способен, так это для разведки.
— Речь идёт о другом, — мгновенно оценив выгоды этого предложения Фролова, сказал Лацис. — Речь идёт о помощнике Кольцову. О диспетчере, что ли, который будет связан с большевистским подпольем. Проверять явки, следить за чёткой работой связников. Нужна регулярная и быстрая пересылка всех сведений, добытых не только Кольцовым, но и товарищами из Зафронтового бюро… Не исключено, что вам прямо из Харькова придётся пробираться навстречу Южной группе, если, конечно, товарищи там сумеют снабдить вас надёжными документами.
— Насчёт Южной группы — сильно сомневаюсь, чтоб справился, а вот диспетчером… — Красильников сокрушённо вздохнул, понимая, что это дело уже решённое. — Диспетчером, может, и получится.
— Что ж… Удачи тебе, Семён! — погрустнев, ласково сказал Фролов Красильникову и слегка пошевелил неслушающейся рукой. — С кровью от сердца тебя отрываю. Нужен ты мне здесь — вот как! Да только понимаю: там ты ещё нужнее… Адреса явок до Харькова возьмёшь у Сазонова, выучишь на память, — уже деловито наказывал он, забыв, что лежит в палате и через минуту-другую может потерять сознание от боли.
— Ясно. Как молитву.
— Вот-вот. Уточни у Сазонова пароль. Если его ещё не поменяли, он такой: «Скажите, не доводилось ли нам с вами встречаться в Ростове? — „Ваше имя?” — “Я — человек без имени“».
— «Я — человек без имени»! — медленно повторил Красильников последние слова пароля, словно пробуя их на слух, покачал головой. — Мудрено шибко!
— Мудрено, зато надёжно.
Они ещё сидели бы у Фролова, но не на шутку встревоженная нянечка привела врача — маленького, толстого, воинственного старичка, — и тот, несмотря ни на какие мандаты, просто выставил их за дверь. Лациса врач знал, вскинув острую бородёнку, сказал ему холодно, с достоинством:
— Это здание, товарищ Лацис, республика, государство, остров. Здесь самое высокое начальство — старик Гиппократ. И его предписаниям обязаны подчиняться все, кто ступит на эту территорию. Даже вы, хоть вы и председатель ВУЧК.
— Но ведь мы по делу, — попробовал сопротивляться его напору Лацис.
— Тем более! — резко бросил старичок.
Спускаясь по лестнице, Красильников предложил:
— А может, поищем этого… ну, который предписания им спускает. Столкуемся.
— Гиппократа?
— Во-во? Строгий, видать.
— Трудно будет столковаться. Он ведь грек, а ни ты, ни я греческого не знаем, — сказал Лацис, пряча улыбку. — Да и помер он больше двух тысяч лет назад.
Красильников даже остановился.
— Так что ж этот коновал мелет! — гневно сказал он, и яростные желваки вспухли на его скулах.
— Это он иносказательно, в переносном смысле, — продолжал улыбаться одними глазами Лацис.
Они вышли на улицу, сели в автомобиль. Автомобиль заурчал, выбросил густое облако сизого дыма и под этим дымом, как под зонтом, покатил по улице.
А немного времени спустя этот же двор пересёк Юра. Вошёл в вестибюль госпиталя. Около лестницы за столиком дежурила сестра, что-то записывала в журнал.
Юра громко кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Сестра подняла голову:
— Тебе что, мальчик? — строго спросила она.
— Извините, я хотел бы посетить товарища Фролова, — замялся перед этой казённой строгостью Юра.
— Его сегодня уже проведывали!..
— Но мне тоже нужно… — Он подумал и тихо, но твёрдо добавил: — Мне необходимо…
— Вы — родственник? Сын? — с любопытством разглядывая мальчика, допрашивала сестра.
— Нет. Но…
По лестнице спускался маленький старичок в белом халате. Он сердито махал руками:
— Ступайте! Ступайте! Часы приёма посетителей кончились! Сестра, в чем дело? Немедленно удалите посторонних!
Юра, вздохнув, направился к выходу. Но потом вернулся.
Вынул из-за пояса книгу, положил её перед сестрой:
— Пожалуйста, передайте эту книгу товарищу Фролову!
Сестра взяла книгу, пролистала её, удивлённо прочла название:
— «Граф Монте-Кристо»…
Юра вышел из ворот госпиталя, и город в сумерках показался ему чужим и неприветливым. С глухой обидой он думал о том, что остался совсем один, что нет у него в этом огромном городе человека, дома, крова, куда бы он мог сейчас пойти. Страх одиночества родил и окончательно укрепил в нем то решение, которое он принял.
