— Антон дал показания, будто чье-то присутствие ощущалось в квартире.
— Соврал покойничек. Я ведь, пока вам с Ромой открывать шел, во все комнаты заглянул: никого. Чердак заперт, вековая нетронутая пыль. А черный крест у него в плаще? Ничего умнее не придумал, как и такую очевидность отрицать. Наврал, запутался, с детства был дурачок.
— Зачем, не надо…
— Затем, что правильно расстреляли! — заорал Морг.
— Успокойся. Ты помнишь, как Соня появилась в окне — с алой лентой в волосах?
— Ну?
— Куда она потом делась?
— Кто?
— Лента.
— А она куда-нибудь делась?
— Но ведь на мертвой ее не было?
— Не помню. Я покойников боюсь. Я был…
— Ты был в шоке. Морг, тебе не кажется, что тут не все тайны раскрыты?
— Что там было на самом деле, — процедил клоун, — мы уже никогда не узнаем. Все умерли.
Роман Сорин — ровесник Егора, тридцать один год, журналист.
— Ром, во вчерашней «Вечерке»…
— Знаю я этого Гросса — дурак дураком.
— Да обычно, банально… впрочем, одно место меня как-то задело, надо бы у него уточнить.
— Что именно?
— «Натуральное привидение» — что это значит?
— Ничего. На эффект бьет. Обратил внимание, как цитата выделяется на фоне этой серости?
— Ну, понятно, не гений. Так и Ворожейкин наш — не Раскольников. — Егор болезненно поморщился: — Тот по царским законам десятку получил, наш — вышку.
— Антошу жалеешь? — В светло-карих, почти желтых глазах Романа промелькнуло страдание. Он сказал умоляюще, по-детски. — Но ведь Антоша убил? Или… не он? Что молчишь? — И тут же усмехнулся, пересиливая себя: — Нет, ты скажи, скажи, а то наши нравственные чувства, как пишет Гросс, никогда не будут удовлетворены.
— Не притворяйся, — отозвался наконец Егор. — Да, жалко… вопреки всему. И много непонятного.
— Например?
— Ада была щедра, при всей своей любви к деньгам. Она бы дала Антону две тыщи, она нас всех выручала. Ты ведь не будешь это отрицать?
— Но если не Антон — кто ж тогда?
— Больше некому… кажется. Но — мотив! Неужели только за крест?
— Убивали и по более мелким причинам, как это ни странно. Она его застала врасплох, на воровстве.
— Это первое, что приходит в голову. Но вот тебе и загадки. Всеми отмечено, что преступление совершено с патологической жестокостью. Мы ли с тобой не знали Антошу, а?
— Да! — воскликнул Роман. — Я думал, все время думал, все перебрал… Наверное, никто никого не знает до конца, даже себя. Испугался, озверел.
— Чего испугался? Ада не стала бы связываться с милицией. Отобрала бы крест и послала куда подальше.
— Егор, что произошло? Ты год молчал, уединился, ни с кем не общался, а сегодня…
— Сегодня все изменилось.
— Неужели Евгений Гросс так расстроил?
— Знаешь, Ром, я ведь считал себя противником смертной казни… теоретически, покуда меня самого не коснулось. Ну, тут взыграли языческие струны: око за око, зуб за зуб. Подлое удовлетворение. И сомнение.
— Сомнение?
— Представь себе склеп…
— Не надо.
— Нет, подходящий образ: гладкие серые стены, низкий потолок, нет пространства, внизу погребенные, все ясно и безнадежно. И вдруг!..
— Да что случилось?
— Даже боюсь тебе признаться, настолько все это абсурдно и противоестественно.
— Что такое?
— Был сегодня на кладбище. На Сониной могиле лежит мой прошлогодний букет, перевязанный ее лентой.
— Ты перевязал букет лентой?
— Не я — в том-то и дело! По некоторым признакам могу поручиться, что лента именно ее. И принесена она на могилу только что — свежая и чистая.
— Егор, ты серьезно? — прошептал Роман, потрясенный.
— Очень серьезно.
— Но… кто? Может, старик с ума сходит? Герман Петрович?
— Кто его знает… вообще-то на редкость здравый тип. Но тут и другая странность. Мы все видели Соню в окне с этой лентой, а в прихожей ленты на ней, кажется, не было. Ты не помнишь?
— Что ты! Я был…
— Все были в шоке.
— Ну, лента упала на пол.
— Следователь подобрал бы, ведь они прибыли до Неручева. А когда мертвых увезли, Серафима Ивановна полы вымыла. Я ее спрашивал: не находила.
— Кошмар! — Рома передернулся. — Убийца срывает ленту с убитой, уносит, через год подкладывает на могилу… так, что ли?
— Откуда я знаю! Я сообщил тебе факт. Кстати, только тебе, никому не рассказывай.
— За что такая честь?
— Ты вне подозрений. Ты был со мной.
— Что-о? Ты Морга, что ль, подозреваешь? Или Германа?
— Никого… правда, никого, но… Морг нам дверь долго не открывал, помнишь?.. А психиатр в это время совершал моцион по бульвару.
— У него есть свидетель.
— Знаю. Да, конечно, все это невероятно!
— Невероятно. Какой убийца принесет на могилу ленту? Зачем?
— Может, не убийца, а свидетель?
— Натуральный призрак, сверхъестественная сила, о которой Гросс пишет?.. Там никого не было, кроме нас.
— Не было. Но ведь кто-то принес!
— Сумасшедший.
— Не спорю. Но кто он? Кто украл ленту, с какой целью… кто убил?.. а вдруг судебная ошибка?
— Поздно, Егор. Смерть — процесс, необратимый.
— Истина не бывает ранней или поздней. Она абсолютна.
* * *
Он вышел от Романа и позвонил в соседнюю дверь с медной табличкой: «Неручев Г. П.». Нежная мелодия, серебряный перезвон колокольцев, сейчас дверь распахнется, и Соня скажет: «Это ты? Пойдем!» И они пойдут куда глаза глядят. Послышался шорох, потом щелканье японского замка новейшей системы. В разноцветных световых пятнах венецианского фонаря возник Герман Петрович. В домашнем костюме из черного бархата и вельветовых сапожках кофейного цвета в тон рубашке (в этих одеждах доктор обычно выносил мусорное ведро, ухитряясь не казаться смешным). Шестьдесят два года, но, как всегда, бодр, свеж, подтянут (уж не померещилось мне, как на кладбище он закрыл лицо руками?). Не опустился после ужасной смерти близких, держит себя «в струне».
— Прошу, — хозяин сделал учтивый жест, и Егор впервые после похорон вступил на место преступления.
Квартиру, бывшую коммуналку, уже много лет занимал целиком знаменитый психиатр. В обширную прихожую выходило, не считая кухонной, три двери: кабинет Германа Петровича, комнаты жены и дочери. В противоположном от входа конце — дверь в кухню, откуда по черной лестнице можно спуститься прямо во двор (парадная же ведет в Мыльный переулок). Трехэтажный особняк был построен в середине прошлого века и на протяжении нынешнего величественно ветшал — опустившийся аристократ в окружении домов тоже старых, но попроще. Предназначался он когда-то для одной семьи, и после классового уплотнения и возведения перегородок богатые лепные украшения высоких потолков не складывались в цельные картины, часть орнамента непременно оказывалась в другой комнате, а то и у соседей; навек разлученными существовали белокрылые младенцы-купидоны, Венера с Марсом, безобразный сатир со своею нимфой и тому подобное.
Егор окинул взглядом пушистый красный ковер, обои с шахматным рисунком: светло- и темно-красные квадраты под цвет ковра (во всем чувствовался вкус Ады, слегка экстравагантный, слегка капризный), трехстворчатое зеркало, телефон на подзеркальнике…
— Прошу! — повторил хозяин, указав на раскрытую дверь кабинета.
— Одну минутку!.. Я посижу тут в прихожей немного, ладно, Герман Петрович?
— Посижу?
— Ну да, на полу.
— Что за причуды!
— Хочу все вспомнить в деталях.
— Вам сколько лет, молодой человек?
— Тридцать один.
— Учтите, подобные эксперименты опасны для психики, — и Неручев удалился в кабинет.
Егор сел на ковер, охватив колени руками. Вот здесь в углу лежала Соня… точнее, полулежала, прислонясь к стене. Надо думать, от ударов топором она медленно сползала на пол, стена была в крови (Герман Петрович заменил кусок обоев), на полу лужа крови, в ней тетрадка и ключ. Ковра не было, накануне кончился ремонт. На ногах у нее были итальянские кроссовки, это я помню… и еще: сквозь острый душок крови — сильный запах лаванды, ее французских духов. Он не глядел тогда на убитую, а сидел бесцельно и бессильно, погрузившись в абсолютный ужас. Нет, не абсолютный… что-то мешало отдаться отчаянию целиком, что-то в ее облике настораживало, раздражало (о, проклятый, бесконечный, еженощный сон!)… кровь, ошметья мяса и мозга… нет, помимо что-то цепляло сознание, не давало полностью сосредоточиться. Может быть, тогда подспудно я отметил отсутствие алой ленты? Господи, до того ли было!
— Так и будем сидеть? — угрюмо вопросил хозяин, бесшумно возникнув в дверях кабинета.
Егор вошел в просторную комнату. Стены от пола до потолка уставлены книгами, аскетическая кожаная кушетка, немецкий письменный стол у окна, в углу низкий столик (на нем бутылка коньяка, две рюмки, ломтики лимона на тарелке, дымящаяся сигара в пепельнице), массивные кожаные черные кресла.
