считаться, например, то или иное краеведческое исследование, знакомство человека со стороны с которым становится обязательным для продолжения разговора (главы 1, 2, 4). Вопрос (не)признания того или иного сочинения или памятника (как, например, «Памятника тамбовскому мужику») сам по себе вызывает дискуссию (и поэтому может способствовать сохранению памяти).
Проблема отсутствия культурного медиатора — памятника на том месте, где он должен был бы стоять, книги, которую стоило бы написать (например, аналог «Тихого Дона» по мотивам Западно-Сибирского восстания), — так или иначе поднимается и авторами, и респондентами. Это отражает существующее у многих ощущение «недопредставленности» темы в местном, региональном и национальном нарративах. О необходимости заполнить лакуну, доказать значимость, дать представление о масштабах событий говорят очень многие респонденты (в первую очередь краеведы и активисты, а также академические исследователи). В целом отсутствие культурного медиатора, «достойного» события — крайне расхожий сюжет. Его воспроизводят респонденты в обоих регионах (вне зависимости от фактической представленности событий 1920‐х в массовой культуре). Особенно это характерно для людей, мечтающих об изменении рамок памяти в знакомом им пространстве.
Память и ее голоса. В главе 7 И. Е. Штейнберг и В. П. Клюева предложили разделить «голоса» памяти на доносящиеся «сверху» — со стороны чиновников, «снизу» — от свидетелей событий и их родственников, и «сбоку» — от экспертов, лидеров локальных мнений. Соглашаясь с красотой и уместностью этой пространственной метафоры в рамках задач главы, мы далеки от универсализации такой схемы. Прежде всего, обращаясь к ней, стоит быть осторожным из‐за активного взаимовлияния между «голосами», а также размытости границ между ними. Свидетели могут формировать влиятельные сообщества памяти («комиссии»), как показано в главе 2; их свидетельства могут быть использованы в разных контекстах и для разных целей как внешними акторами, так и другими свидетелями (глава 4). Доминирующий на локальном уровне нарратив может быть зафиксирован вовсе не официальными органами, а местными краеведами и, в свою очередь, влиять на высказывания свидетелей (глава 6). В этом круговороте понять, где «верх», где «низ», а где «бок», не всегда возможно. Память формируется и воспроизводится десятками и сотнями голосов, текстов, предметов, говорящих и что-то похожее, и что-то решительно свое. Тем не менее представляется полезным выделить некоторые условные типы, особенно ярко представленные на страницах книги.
В главах 2, 4, 6 речь идет о свидетелях и их роли в советском и постсоветском обществе. Авторы представляют довольно широкую картину. Важное место в ней занимает история актуализации фигуры свидетеля Гражданской войны в постсталинском СССР, когда ветераны могли занять важную и уважаемую роль, рассуждая о революции и транслируя свое понимание опыта борьбы за нее. При этом не всем так повезло, и многие лояльные режиму, но «несвоевременные» (для советских 60‐х) воспоминания и люди так и остались в тени — до нового этапа переосмысления истории в перестроечные годы и позже. Галерея свидетелей, выведенных авторами книги, демонстрирует, как кажется, очевидную вещь — даже в условиях жестокой цензуры и наличия доминирующего нарратива ни одно личное воспоминание не укладывается полностью в жестко заданные советским режимом рамки. Устные воспоминания 1930‐х (о которых мы имеем очень отрывочные сведения), первые публикации, интервью и черновики воспоминаний 1960‐х, волна публикаций дневников и свидетельств из государственных и семейных архивов 1980–1990‐х говорят о существовании на протяжении советской эпохи постоянного фона свидетельской памяти (пусть сдерживаемого и ограничиваемого). Его значение нельзя недооценивать.
Еще один «голос» памяти — это голос краеведа. Как видно из глав 2, 4, 5, 6, 8, в подавляющем большинстве случаев история сел, регионов и городов обретает своих наиболее известных исследователей в 1950–1960‐х. Часто эти исследователи — партийцы или ушедшие на пенсию сотрудники советских силовых органов — люди плоть от плоти режима. Однако, по иронии судьбы, именно они нередко решались сместить акценты в памяти о Гражданской войне. На смену безымянным жертвам кулацко-эсеровских мятежей приходили выверенные списки имен, на смену анонимным (и часто забытым!) могилам — обелиски с посвятительными надписями. Разумеется, связь между краеведческой и свидетельской литературой этого времени далеко не всегда прямая — как показано в главе 6, даже ключевые эпизоды событий 1934 года отличаются в «чекистском эпосе» М. Бударина от воспоминаний свидетелей. При этом нередко именно краеведы фиксируют (или создают) доминирующий на локальном уровне нарратив о восстаниях, творчески обрабатывая, собирая и осмысляя воспоминания, а иногда и оставляя их авторов в тени. В 1980–2000‐х краеведы (сотрудники музеев, техникумов, школ и библиотек) активно участвуют в создании новой картины локальной истории, открывая своим читателям архивные документы и часто конструируя новую идентичность наследников великих времен и великого бунта.
С образом краеведа смыкается образ советского писателя. Как показывает А. В. Кравченко в главе 5, особую роль для литературы о восстаниях сыграл период 1930‐х. При этом речь идет не о расцвете творческих сил и обилии разносторонних авторов, а о времени, когда активно формировался соцреалистический канон. Менее удачливые коллеги по цеху, писавшие в 1960–1980‐х, уже не могли использовать всю силу государственной машины для увековечения мифа о Западно-Сибирском и других крестьянских выступлениях. Сила «осевого времени» советской литературы продолжает во многом определять культурные ориентиры и сейчас.
Ландшафт памяти в 2000–2010‐х во многом наследует советским традициям. Среди респондентов и героев наших авторов все те же краеведы, писатели, учителя. Однако есть и новые образы. В первую очередь это священники. Создается впечатление, что наиболее активно представители церкви участвовали в создании монументов и формировании повестки памятования в 1990–2000‐х. Примиренческий, а иногда и антисоветский дискурс нашел отражение в памятниках этого времени (главы 1, 2, 8). В 2010‐х бóльшую активность начинают проявлять светские чиновники, возвращающиеся в локальную мемориальную повестку с обновленным инструментарием, финансовыми ресурсами и темой памяти о героях Великой Отечественной войны. Массивные монументы жертвам войны 1941–1945 годов сменяют (иногда и физически) устаревшие обелиски памяти красноармейцев и коммунистов Гражданской, а огосударствленный «Бессмертный полк» может соединяться с православными панихидами по всем погибшим в XX веке.
В этой картине новым также кажется появление независимых сообществ памяти и активистов — людей из разных сфер общественной и экономической жизни, объединяющихся для отстаивания своего права на особую память о восстаниях. Возникающие в городах, в которых воспоминания не ограничены памятью соседей и стремлением к забвению ради мира локального сообщества, эти группы создают новые точки мемориального ландшафта (как социального, так и физического — путем установления монументов) и претендуют на влияние на власть «снизу».
Наконец, последнее, о чем необходимо сказать, подводя черту под книгой, — это то, что исследовать память и забвение о событиях крестьянских восстаний 100-летней давности в отрыве не только от сегодняшнего контекста, но
