— Если я соглашусь сжечь их, вы дадите мне честное слово больше никогда не посылать и не получать ни писем, ни книг (вы, я вижу, и книги ему посылали), ни локонов, ни колец, ни игрушек?
— Игрушек мы не посылаем! — вскинулась Кэтрин: самолюбие взяло в ней верх над стыдом.
— Словом, ничего, сударыня, — сказала я. — Если не дадите, я иду.
— Даю, Эллен! — закричала она, хватая меня за платье. — Ох, кидай их в огонь, кидай!
Но когда я стала разгребать кочергою угли, жертва показалась невыносимо трудной. Мисс Кэти горячо взмолилась, чтобы я пощадила два-три письма.
— Ну хоть два, Эллен! Я сохраню их на память о Линтоне!
Я развязала платок и начала бросать их по порядку, листок за листком, и пламя завихрилось по камину.
— Оставь мне хоть одно, жестокая ты! — застонала она и голыми руками, обжигая пальцы, вытащила несколько полуистлевших листков.
— Очень хорошо, у меня есть еще что показать папе! — ответила я, сунув оставшиеся обратно в узелок, и повернулась снова к двери.
Она бросила свои почерневшие листки в огонь и подала мне знак довершить сожжение. Оно было закончено; я поворошила пепел и высыпала на него совок угля, и она безмолвно, с чувством тяжкой обиды, удалилась в свою комнату. Я сошла вниз сказать моему господину, что приступ дурноты у барышни почти прошел, но что я сочла нужным уложить ее на часок в постель. Она не стала обедать, но к чаю появилась — бледная, с красными глазами и странно притихшая. Наутро я сама ответила на письмо клочком бумаги, на котором было написано: «Просьба к мастеру Хитклифу не посылать больше записок мисс Линтон, так как она не будет их принимать». И с тех пор тот мальчонка приходил к нам с пустыми карманами.
22
Лето пришло к концу, а за ним и ранняя осень; миновал и Михайлов день [6]. Но урожай в тот год запоздал, и на некоторых наших полях хлеб еще стоял неубранный. Мистер Линтон с дочерью часто ходили посмотреть на жатву; когда вывозили последние снопы, они пробыли в поле до сумерек, и, так как вечер выдался холодный и сырой, мой господин схватил злую простуду, которая у него перекинулась на легкие и всю зиму продержала его в стенах дома, лишь ненадолго отпуская.
Бедная Кэти, принужденная отказаться от своего маленького романа, стала заметно печальней и скучней; поэтому отец настаивал, чтобы она меньше читала и больше бывала на воздухе. Но он уже не мог бродить вместе с нею по полям; я полагала своим долгом по возможности сопровождать ее сама вместо милого ей спутника. Плохая замена, что и говорить! На прогулки я могла урывать от своих многообразных дневных занятий всего два-три часа; и к тому же мое общество было явно менее занимательно для нее, чем общество отца.
Как-то днем, в октябре или в начале ноября, — было свежо и сыро, мокрая трава и мокрый песок на дорожках шуршали под ногами, а в небе холодная синева пряталась наполовину в темно-серых тучах, быстрыми грядами надвигавшихся с запада и грозивших обильным дождем, — я попросила молодую госпожу посидеть разок дома, так как мне казалось, что непременно разразится ливень. Она не согласилась; и я неохотно надела пальто и взяла зонт, чтобы пройтись с нею по парку до ограды: скучная прогулка, которую она обычно избирала в подавленном состоянии духа, а оно овладевало ею неизменно, когда мистеру Эдгару становилось хуже, в чем он никогда не признавался нам, но о чем мы обе догадывались по особенной его молчаливости и грустному лицу. Мисс Кэти брела печально вперед и не пускалась бегом или вприпрыжку, хотя холодный ветер, казалось, соблазнял пробежаться. Не раз уголком глаза я могла подметить, как она поднимала руку и смахивала что-то со щеки. Я поглядывала по сторонам, ища, чем бы рассеять ее думы. С одной стороны вдоль дороги поднимался высокий крутой откос, по которому неуверенно взбирались, цепляясь оголенными корнями, кусты орешника и малорослые дубки. Почва для дубков была здесь слишком рыхлой, и под напором ветров иные из них выросли почти горизонтально. Летом мисс Кэтрин любила залезть по такому стволу и усесться в ветвях, качаясь в двадцати футах над землей; а я, радуясь ее ловкости и детской беззаботности, все же считала необходимым побранить девочку всякий раз, как увижу ее на такой высоте, но так, чтоб она поняла, что спускаться нет нужды. С обеда до чая она, бывало, лежит в своей зыбке, колеблемой ветром, и ничего не делает, только баюкает себя старинными песнями, перенятыми у меня, или смотрит, как ее подружки птицы кормят птенцов и выманивают их полетать; или прикорнет, смеживши веки, в полураздумье и полудремоте, такая счастливая, что не сказать словами.
— Смотрите, мисс! — закричала я, указывая на выемку под корнями одного искривленного деревца. — Здесь еще нет зимы. Вот и цветок — последний из множества колокольчиков, которые в июне заволакивали эти зеленые склоны лиловой дымкой. Не хотите ли вы взобраться туда и сорвать его? Мы бы его показали папе.
Кэти долго не сводила глаз с одинокого цветка, дрожавшего в своем земляном укрытии, и наконец ответила:
— Нет, я его не трону. А какой у него печальный вид. Правда, Эллен?
— Да, — сказала я, — он смотрит таким же чахлым и худосочным, как вы: у вас ни кровинки в лице. Давайте возьмемся за руки и побежим. Вы так сдали, что теперь я, пожалуй, не отстану от вас.
— Да нет же, — уверяла она и принималась скакать, но вдруг останавливалась в задумчивости над клочком моха или пучком жухлой травы, а то над мухомором, проступавшим ярким оранжевым пятном в куче бурых листьев; и то и дело, отвернувшись от меня, проводила рукой по лицу.
— Кэтрин, о чем вы, радость моя? — спросила я, подойдя к ней и обняв ее за плечи. — Не надо убиваться из-за того, что папа простудился, будьте благодарны, что не случилось чего-нибудь похуже.
Она не стала больше удерживать слезы; дыхание сделалось прерывистым, она заплакала.
— Ох, это и окажется самым худшим! — сказала она. — Что я буду делать, когда папа и ты покинете меня и я останусь одна? Я не могу забыть твоих слов, Эллен; они у меня все время в ушах. Как изменится жизнь, каким станет страшным мир, когда вы умрете — папа и ты.
— Никто не знает, может быть, вы умрете вперед нас, — возразила я. — Нехорошо ожидать дурного. Будем надеяться, что пройдут еще годы и годы, прежде чем кто-нибудь из нас умрет: мистер Линтон молод, и я еще крепкая, мне едва сорок пять. Моя мать умерла восьмидесяти лет и до конца была бодрой женщиной… Предположим, что мистер Линтон дотянет хотя бы до шестидесяти — и то ему жить больше лет, чем вы прожили с вашего рождения, мисс. Не глупо ли горевать о несчастье за двадцать лет вперед?
