Стихи полны воспоминаний о пережитых радостях и счастье, они чисты, деликатны, «без малейшей, – как выразился один критик, – эротической примеси». Каждое из них излучает поднимающую душу человечность. Они выстраданы в самом глубоком смысле этого слова. Неутешное горе, щемящая боль разлуки и одиночества, рыдания и стоны измученного сердца слышатся в них почти физически ощутимо:
Душу вылил бы я всю;Воплотил бы сердце в звуки!Песни про любовь мою,И про счастье, и про муки,Про глубокую тоску —Их святыни не нарушат…Спел бы я, да не могу —Слезы душат…
Напряженные, звучащие как натянутая струна стихи этого цикла волнуют выраженной в них силой чувства любви, нежности, преданности, благодарности. Удивительны по искренности тона, по человеческой теплоте нарисованные поэтом грустные картины воспоминаний о былых радостях и нарисованные поэтом грустные картины воспоминаний о былых радостях и тревогах в кругу осиротелой семьи. Тонкий и строгий ценитель поэзии И. С. Тургенев высоко отзывался об этих стихах Жемчужникова: «Лучше их вы никогда ничего не написали».
Однако указанные интимные мотивы – это еще не вся любовная лирика Жемчужникова. Есть в ней такая сторона, которая придает циклу необыкновенную полноту и законченность лирических звучаний. В стихах фиксируется выход поэта из состояния душевной депрессии. Личное горе не застило перед ним весь мир, окружающую жизнь с ее бедами и отрадами. Поэт поведал об этом очень мужественно и просто, без рисовки, в подчеркнуто разговорной, обыденной интонации в стихотворном послании «Совет самому себе». Личная трагедия преодолевалась самым достойным человека образом. «Отчизны добрый сын», поэт-гражданин, утишил горе в думах о народе, о судьбе страны, горячим, заинтересованным откликом на общественные события дня. Невольно вспоминаются печатавшиеся в это время «Последние песни» Некрасова, нашедшего мужество, силы, чтобы и в предсмертных муках призвать к жизни, к борьбе.
Стихи Жемчужникова питались из родственного источника высоких идейных побуждений. Это прежде всего и отметили чуткие современники, и среди них такие, как Тургенев и Салтыков-Щедрин.
Завершающие лирический цикл стихотворения развивают темы привязанности к жизни и людям, долга, изживания настроения тоски, душевной немоты:
Крепнет решимость – расстаться с привычкою горя,Волю воздвигнуть мою;Мыслью спокойной я жизнь, не ропща и не споря,Как она есть признаю.
Устремленные навстречу «радостному маю», полевым цветам, дружбе, семейной участливости, навстречу ветрам бурной современности, стихи поэта светятся огнем щедрого, доброго сердца и мужественного ума, они светлы по тону, оптимистичны, несут в себе немалый заряд гуманистического воодушевления.
Лирические мотивы Жемчужникова завершаются «Песнями старости» и «Прощальными песнями», представляющими собою очень своеобразное художественное явление. Это если и не единственная в своем роде, то уж во всяком случае не так часто встречающаяся в дореволюционной литературе лирика старости, старости мудрой, жизнелюбивой, бодрой, необычайно духовно-деятельной. Ни малейшего налета старческого брюзжания, отшельничества и душевной замкнутости! Ни малейших следов страха перед смертью, отчаяния, пессимизма! В отличие от мрачных стихов, скажем, Фета, Случевского, Апухтина или пессимистических излияний преждевременно одряхлевших поэтов-декадентов, «Песни старости» Жемчужникова социально и нравственно, если так можно сказать, в высшей степени гигиеничны. Недостаточно только достойно жить, нужно и стареть достойно – мысль не новая, но ничуть не стареющая. Стихи Жемчужникова дали этой мысли подлинно поэтическое выражение, убеждающую лирическую образность. «Есть люди, – записывал поэт в дневнике, – принесшие к своей могиле пыль и грязь пройденного ими пути. Есть люди, достигшие старости, которые ничем эту старость не обогатили: ни дурным, ни хорошим. Они похожи на какие-то зеркала, в которых жизнь отражается мгновенно и по миновании не оставляет после себя никакого следа. Есть люди в старости такие, что в них видится и чувствуется отражение перенесенных ими впечатлений, совершенно независимо от желания высказать эти впечатления. Они, так сказать, изборождены следами жизни. Эти люди приближаются к могиле, полные дум и чувств». К последней здесь означенной категории лиц принадлежал сам поэт.
Лирический герой «Песен старости» неистощим в чувстве жизни. Он деятелен и умственно и физически. Сравнивая себя с гётевским Эгмонтом, преданным «сладостной привычке бытия», герой Жемчужникова спешит творить добро. Обращения поэта к сверстникам исполнены гражданской страсти, призывом не угашать духа и защищать правду с бестрепетным упорством:
Грешны и жалки мы, без пользы жизнь кончаяИ без луча надежд!
Примечательно по идее и выразительности «Превращение», гневно осуждающее старика, который изменил своему честному прошлому, ослеп умом и сердцем, «в смерти видит жизнь», «в камне видит хлеб», проклинает то, чему поклонялся в молодости.
Столь психологически понятная в старости тяга к уединению получает у Жемчужникова свое объяснение. Герой ищет сельской тишины и безмолвия, чтобы хотя на миг укрыться от жалкой современности, от тех, кто
Свежей новизны обид не перенесИ обратился вспять на старину гнилую,Как на блевотину свою нечистый пес.
Беспокойная старость – вот, в сущности, девиз лирического героя Жемчужникова. Его радует все великое и прекрасное, печалит тяжелое, горестное, приводит в гнев злое. Десятки стихов из «Песен старости» – проникновенные поэтические напутствия юному поколению, забота о том, чтобы уберечь его от «мрака и грязи». Эти послания доброжелательны, великодушны, лишены черт любующегося собою назидательства. Жемчужниковский старик и «не убог», и не из тех, кто заедает «чужой век»; он способен на самоотверженную любовь. Вот обращение к дочери, которую постигло горе:
Теперь, когда я с новой силойВсе блага жизни возлюбил,Ценою их, о друг мой милый,Тебе бы счастие купил.
Все, кажется, вместил в свой духовный мир этот заботливый, деликатный, благожелательный и вместе требовательный к себе и людям, живущий «не зря» старик – и шутку («Мой ум с веселым смехом дружен»), и мечтанья («Мечтанья старцам не к лицу. Что же делать! Все-таки мечтаю»), и грусть ночного «одинокого бдения», и воспоминание былого «то с краской счастья, то стыда», и размышления о России, ее будущем («Чуется, что ветхий человек // Желал бы, обновясь, ступить в двадцатый век»), и предчувствие смерти («Конец приближается грозно», «Жду смерти каждый день сознательно и просто…»), и жажда радостей земных («Я жизнь люблю, я жизни рад…»), и любовное отношение к природе («Приветствую тебя, веселая весна», «Душа приветы шлет родному краю»), и тревожное чувство отъединенности от стремительно несущегося времени («Что я?.. Певец былых кручин; // Скрижалей брошенных обломок»), и трогательное, светлое, поистине поэтическое прощание с жизнью, родиной, «с милой матерью землею»:
И скажу: прими от сынаБлагодарность за хлеб, за соль.Долго ты его, родная,Ублажала и кормила.
Аполлон Григорьев
К. Леонтьев
Из статьи «Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Ап. Григорьеве»
Письмо к Ник. Ник. Страхову
Незадолго до кончины Ап. Григорьева я познакомился с ним. Имя его я знавал и прежде – в первой моей молодости я читал его статьи в «Москвитянине» и сам тогда не знал, верить ли ему или нет. Слог его я находил смутным и странным; требования его казались мне слишком велики. По критической незрелости моей я тогда был поклонником «Записок охотника», и мне казалась возмутительной строгость, с которой Григорьев относился к первым произведениям Тургенева. (Григорьев отнесся иначе к более зрелым произведениям этого писателя и доказал этим свой критический такт.) Однако многое и из тогдашних его статей осталось у меня в памяти, и суждения не только о наших, но об А. де Мюссе и др. иностранных писателях, я и тогда это чувствовал, были исполнены глубины, изящества. Я чувствовал это и тогда, но отчасти благодаря моей собственной незрелости, отчасти благодаря ширине духа самого Аполлона Григорьева, с трудом вмещавшегося в слово, я все-таки повторял: «Непонятно, чего хочет этот человек!»
Я не понимал, например, тогда ясно, почему Григорьев, отдавая справедливость дарованию Писемского, столь сильно предпочитает ему Островского. И в том, и в другом я видел лишь комизм. Я не умел тогда понять, что Островский более положительный писатель, чем Писемский, что положительность его особенно дорога своим реализмом, ибо положительность его изображений была не в идеале, а в теплом отношении к русской действительности, в любви поэта, с которой относился к нашему полумужицкому купеческому быту, несмотря на его суровые стороны и не скрывая их…
