— Что, нет? — он прищурился. — Или да?
— Да, — кивнул Лантон. — Да, ты прав, я тогда узнал правду. Но ничего страшного бы не случилось, если б мы продолжили научный эксперимент…
— Вы могли предупредить её, если на меня так уж наплевать.
— Это повредило бы чистоте эксперимента, — вперив взгляд в пол, ответил Ролан.
— Теперь я даже не удивлён тем, что ты прятался от меня по углам, — безэмоционально ответил Сагрон.
Подобное опустошение — и горькое чувство предательства, — он испытывал, наверное, когда впервые получил серьёзный откат от заклинания и потерял друга. Меньше надо было пить; он запомнил тот смешной, почти детский урок практически на всю жизнь — и до сих пор чувствовал себя виноватым перед Ирвином. Вон, и волосы так и не вернули свой естественный цвет; для всех остальных он придумал сказочку о том, что напоролся на какое-то заклинание и пересыпал в него энергии, а для себя — навеки запечатал реальность и закрыл её на замок, навесил на него самый большой подсознательный ключ, который только смог сыскать, и старался не вспоминать.
Но то, что случилось между ним и Ирвином, касалось только их двоих, было глупой юношеской размолвкой, за которую друг друга давно уже пора было простить. Тогда Ирвин сгоряча, как любой талантливый боевой маг, ещё не научившийся себя контролировать, швырнул своё проклятие о предательстве, а вернулось оно только сейчас. Что ж, ограничительное условие было выполнено; Сагрон мог чувствовать себя свободным.
Окончательно свободным.
Но тогда в это не вмешали постороннего человека. А в этот раз Котэсса, сыгравшая главную роль в чужой пьесе, даже не догадывалась о собственном актёрском предназначении.
— Если вы скажете хотя бы слово ей, — протянул Сагрон почти с удовольствием, чувствуя, как перекатывается на языке угроза, — то о том, насколько любопытные эксперименты на людях проводила аспирантка Элеанор, может узнать больше людей, чем стоит. И даже научное звание окажется под угрозой. Котэсса не должна ничего слышать об этой защите. Ничего!
— Но почему? — неуверенно спросил Ролан. Элеанор только склонила голову в согласном кивке и вновь расправила плечи и гордо вскинула голову. — Почему ты не хочешь, чтобы она знала правду? Ведь в ней нет ничего страшного!
— А это уже не твоё дело. Ты, помнится, терпеть не мог, когда я вспоминал об Ирвине? — Сагрон повернулся было к двери, но оглянулся на Ролана и договорил. — Так вот, не хотелось бы мне этого говорить, но он бы себе никогда такого не позволил.
Он слышал, как просипел что-то неслышно Ролан, но пропустил все его извинения мимо ушей. В конце концов, это не имело уже значения.
Никакого.
Глава 23
Новогодняя пятидневка всегда приходила внезапно. Тэсса помнила, как ещё в далёком-далёком детстве любила эти дни — вся страна отправлялась по домам, и все до единого наслаждались тем самым смутным, едва-едва ощутимым в воздухе привкусом чуда. Близилась последняя ночь в году, дарившая обычно непередаваемое счастье, неизвестное для тех, кто не привык к системе догоняющих друг друга будничных двадцаток. Эти пять дней, не считающихся в общий цикл, вылетающие из трёхсотшестидесятидневного круговорота, вседа выделялись на общем фоне.
Это было её детство: даже в бедном доме в эти дни становилось ярко и весело, родители забывали о переживании и о жалобах, на улице было бело-бело, солнечно и снежно одновременно, а редкие тучи, прятавшие от людей дневной свет, вызывали разве что радостные улыбки. И они, словно потерявшиеся во времени, радостно плясали, приветствуя новый год, водили хороводы вокруг громадной ёлки на главной площади, тащили домой подарки от богатых — пряники и конфеты. Она, разгорячённая, раскрасневшаяся от странной праздничной атмосферы и морозного воздуха, поражалась тому, как звонко звучал собственный снег среди молчаливых домашних комнат.
Три последних года она проводила новогонюю ночь в дороге, возвращаясь из дома в НУМ. А в этот раз осталась — и впервые увидела громадную столичную ель, сверкающую от низа до самой верхушки. И звезда, громадная, будто бы сорванная с неба, пылала в разы ярче, чем та, что была в её родном городке, и детворы было намного больше — и толпа казалась тоже счастливее. Они легче сбрасывали полог грусти, избавлялись от ежедневных забот и убегали плясать на главной площади.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Котэсса никогда не думала, что в городе оставалось так много студентов, но столица буквально взрывалась от молодого смеха. Все они в один миг высыпали со своих университетских корпусов; сессия осталась за плечами, будь она плохой или хорошей, и остался только весёлый, радостный танец и традиционные наряды.
Сверкали костры, факелы и магические светлячки. Где-то вдалеке фокусник отчаянно жонглировал пылающими углями, умудряясь оставлять свои пальцы целыми, чуть поодаль кто-то пел, не попадая в ноты — но ему всё равно бросали монетки в протянутую шапку. Смех и радость, смевшиеся воедино, сплелись в одну красивую зимнюю сказку, и Котэссе казалось, что её заворожил блеск и радость столичного празднества.
— Не жалеешь, что осталась? — коварным шёпотом поинтересовался Сагрон, буквально выпадая следом за девушкой из бурного хоровода. — Помнится, ты собиралась всё-таки отправиться к своим родителям: ну, оно того стоит, разлука с родными?
— Стоит, — сегодня было не до воспоминаний о том, почему она не поехала на самом деле. И холод не возвращался, и грусть — тем более; среди всеобщего веселья Котэсса не могла заставить себя плакать по забытому или не очень прошлому.
— Вот видишь.
Сагрону традиционный зелёный не шёл; он отказался от этой идеи ещё тогда, когда кто-то пытался нахлобучить ему на голову новогоднюю яркую шляпу. Алая новогодняя лента и так свисала с его плеча, словно жалкая петлица; мужчина, впрочем, предал традиционный чёрный цвет своих нарядов, и Котэссе казалось, что его тёмно-синее пальто было праздничнее всего остального.
Она и сама хотела выбросить прочь это длинное зелёное платье, но Сагрон настоял, чтобы оставила: смеялся, что оно было ей к лицу. Девушка не сомневалась, что лицо в этом случае волновало его меньше, чем слишком глубокий по её мнению вырез, но не стала спорить. Ей и самой нравилось сверкание зелёной ткани, то, как платье легло по фигуре, словно было на неё шито. Она даже на цену не обратила внимания, хотя не собиралась принимать никакие подарки; Сагрон же позволил вручить ему тот трактат, который отказывались продавать мужчинам, а ему было дико интересно, правда?
И трактат даже не кусался, когда Котэсса была рядом, а ласково урчал, если чесать его по обложке. Читать его Сагрон мог, впрочем, только в её присутствии, когда девушка гладила бедную книжку по корешку, а Дэрри ещё и нагло смеялся, что сам с удовольствием занял место этого подарка и устроился бы рядом с нею так близко, как позволено этой несчастной книженции.
Она не слушала, то всё были просто шутки.
— У меня никогда не было такого хорошего нового года, — призналась Котэсса, не зная даже, почему её вдруг потянуло на искренность. — Я в детстве чувствовала себя счастливой, но потом…
— Потом магия праздника угасает, — Сагрон обнял её за талию, увлекая за собой, и девушка поддалась. — Если только над его атмосферой не трудятся лучшие маги страны!
Словно подтверждая это, он протянул руку, и с пальцев в небо полетели вихри искр; Котэсса даже вспомнила о том фейерверке, что видела на день всех влюблённых. Но бесшумные вспышки волшебства, потоками поднимавшегося в темнеющее небо, были красивее; они разгоняли тучи, и, хотя солнцу больше не было места среди ночи, пылали так ярко, что освещали добрую треть площади.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Сагрон, наверное, не хотел собирать вокруг себя толпу — это получилось само по себе. Следя за его колдовством, со всех сторон набежали дети. От ладони Дэрри отлетали и более мелкие искорки, обращающиеся снежинками, не тающими, а стеклянными — игрушками, приземлявшимися в чужие руки. Котэсса сама не удержалась и, подпрыгнув, поймала одну, ало-зелёную, в цветах нового года.
