Сталин гневно перебил:
— А вы, случайно, не друзья с этими врагами?
— Они мне вовсе не друзья.
— Ну тогда, значит, и вы одного с ними поля ягода!
После еще нескольких реплик Сталин, взвинченный до предела, объявил перерыв.
Не заходя в наркомат, я бросился на вокзал и к вечеру уехал домой. А на следующий день за мной пришли…»{293}
Наверное, можно было бы поверить в этот рассказ, если не знать, что представляло собой выступление Н. Г. Каминского на предыдущем, февральско-мартовском пленуме ЦК. Тогда он клеймил позором благодушие и беспечность партийных работников, чекистов и их бывшего руководителя Г. Г. Ягоду, проглядевших деятельность врагов народа, прославлял Сталина и Ежова, поставивших дело борьбы с врагами на должный уровень, рассказывал о своем участии в разоблачении в 1933 г. замаскировавшихся троцкистов, якобы замышлявших убийство Сталина, переживал, что работники Наркомата здравоохранения еще не научились собственными силами выявлять вредителей и диверсантов, которых, наверняка, немало среди медицинских работников и т. д.{294}
Кроме того, вся история о том, как случайный человек по гостевому билету попал на закрытое заседание пленума ЦК, выглядит совершенно нелепо. Списки присутствовавших на заседании при обсуждении первого пункта повестки дня в архиве сохранились, и излишне говорить, что фамилия И. И. Муковоза в них отсутствует.
И все же Каминский на пленуме выступал, причем сразу же после этого специальным постановлением пленума он был исключен, как не заслуживающий доверия, из партии и в тот же день арестован. Но дело было совсем в другом.
Вспоминает Н. С. Хрущев:
«Он [Каминский] сказал: «Тут все, выступая, говорят обо всем, что они знают о других. Я тоже хотел бы сказать, чтобы партии это было известно. Когда в 1920 г. я был направлен в Баку и работал там секретарем ЦК компартии Азербайджана и председателем Бакинского Совета, ходили упорные слухи, что присутствующий тут товарищ Берия[65] во время оккупации Баку[66] сотрудничал с органами контрразведки мусаватистов[67] не то, несколько ранее, английской разведки».
«Никто, — пишет Хрущев, — не выступил с опровержением. Даже Берия не выступил ни с какой справкой по этому поводу. Молчание, и все тут»{295}.
Как можно видеть, Хрущев очень неплохо запомнил выступление Каминского, но о критике им сталинского курса, то есть о том, что должно было произвести на него наибольшее впечатление, ни словом не упоминает.
Информация о работе Л. П. Берии в 1919–1920 гг. в контрразведке азербайджанского буржуазного правительства не являлась каким-то уж очень большим секретом. Сам Берия всегда утверждал, что был направлен туда по заданию местной социал-демократической партии «Гуммет» для работы в ее интересах. В 1920 г. этот вопрос рассматривался на заседании бюро ЦК компартии Азербайджана (Каминский на нем, кстати, тоже присутствовал), и слова Берии были подтверждены несколькими свидетелями. Тем не менее слухи о «темном прошлом» Берии периодически распространялись его недругами, которых во все времена было более чем достаточно.
И вот теперь Каминский, отношения которого с Берией не сложились еще в начале 20-х гг., когда первый был секретарем ЦК азербайджанской компартии, а второй — заместителем председателя местной ЧК, решил использовать трибуну июньского пленума для компрометации бывшего недруга.
Но это была его большая ошибка. Право решать, кого из членов ЦК следует причислять к «врагам народа», а кого — нет, принадлежало только одному человеку в стране, а он никаких указаний по поводу Берии никому не давал. Да и сам компромат, помимо того, что был не первой свежести, выглядел как простое сведение счетов — ведь все знали, какие отношения были у Каминского с Берией. Неудивительно поэтому, что выступление Каминского было расценено как провокационное, и в тот же день его судьба была решена. Однако к протесту против сталинской политики это не имело никакого отношения.
Одно из главных свидетельств о бунте старой партийной гвардии на июньском пленуме принадлежит бывшему работнику Коминтерна А. Г. Крылову. В своих воспоминаниях он, в частности, писал:
«В тюрьмах и лагерях мне приходилось встречаться с немногими еще остававшимися в живых участниками июньского пленума ЦК. Бывший сотрудник НКВД Тумбала, сам уже подследственный, рассказывая о выступлении Каминского, называл его не иначе как «провокационным». В одной камере со мной были секретарь Воронежского обкома партии и один из помощников Постышева[68]. Они говорили, что, кроме Каминского, выступили против сталинской репрессивной политики члены ЦК Пятницкий, Хатаевич, Чудов, Любченко, Шеболдаев, всего человек 12–15.
В перерыве между заседаниями заместитель наркома внутренних дел Фриновский ходил по коридору, курил и папироской указывал: этого взять, вот этого…
На следующий день, — продолжает свой рассказ Крылов, — Ежов доложил, что все выступавшие накануне являются членами разоблаченной контрреволюционной организации. А Сталин добавил, что лично он склонен кое в чем сомневаться, но жизнь сейчас такова, что открываются самые неожиданные и невероятные вещи. И поэтому НКВД поручено в этом деле тщательно разобраться.
Потом всех арестованных, конечно, расстреляли. Шеболдаев будет убит без приговора. А сын Любченко, с которым я был в Норильском лагере, рассказал, что его отец, вернувшись домой, в тот же день застрелил жену и себя.
Своим выступлением эти люди, не будучи поддержанными, подписали себе смертный приговор»{296}.
В этом свидетельстве что ни фраза — то объект для опровержений. Из шести «бунтовщиков», фамилии которых указаны, двое вообще не присутствовали на пленуме: М. С. Чудов не был приглашен, вероятно, по причине предстоящего ареста, а Б. П. Шеболдаев был арестован еще за две недели до пленума. М. М. Хатаевич и П. П. Любченко, якобы протестовавшие против сталинской политики, уже после того, как обсуждение первого вопроса завершилось, выступали в прениях по другим пунктам повестки дня: Любченко — по поводу выборов в Верховный Совет СССР (27 июня), Хатаевич — по вопросу об улучшении семян зерновых культур (28 июня). Уже одно это показывает, что ничего лишнего они себе при обсуждении первого вопроса не позволили, иначе их сразу же вычеркнули бы из всех списков на выступление. И если «протестантов» объявили на второй день «членами разоблаченной контрреволюционной организации», то каким же образом Любченко и Хатаевичу удалось избежать этой участи? Кстати, и застрелился Любченко не по возвращении домой после июньского пленума, а два месяца спустя и совсем по другому поводу.
Ну а пассаж насчет Фриновского, разгуливающего по коридору в перерывах между заседаниями пленума и папироской указывающего, кого следует арестовать, можно было бы и не комментировать: так членов ЦК никогда не арестовывали — ни в те времена, ни в какие другие.
Таким образом; из перечисленных А. Г. Крыловым борцов со сталинским политическим курсом, двое (Чудов и Шеболдаев) не могли быть таковыми чисто физически, двое (Хатаевич и Любченко), судя по их участию в обсуждении остальных пунктов повестки дня, ни в чем предосудительном, с точки зрения вождя, замешаны не были, о том, что собой представляло выступление Каминского, уже говорилось выше, остается И. А. Пятницкий.
Основным источником информации о его поведении на июньском пленуме является изложение беседы Л. М. Кагановича с сыном своего бывшего секретаря В. С. Губерманом. Об этой беседе Губерман рассказал сыну Пятницкого. В 1988 г. этот рассказ был опубликован в газете «Московские новости», затем в ряде других изданий и, наконец, в книге В. И. Пятницкого (сына И. А. Пятницкого) «Заговор против Сталина», изданной в 1998 г.[69]
Согласно данному источнику, на пленуме по предложению Сталина рассматривался вопрос о дальнейшей судьбе лидеров так называемой «правой оппозиции», в частности Н. И. Бухарина. Сталин якобы настаивал на физическом уничтожении всех представителей «правой оппозиции» и на предоставлении Ежову чрезвычайных полномочий для борьбы с «врагами народа».
С неожиданными возражениями выступил И. А. Пятницкий. Он высказался против физического уничтожения Бухарина и его соратников, заявив, что. за фракционную деятельность достаточно исключить их из партии, отстранив тем самым от политической деятельности, но в дальнейшем следует использовать их опыти знания в народном хозяйстве. Пятницкий выступал против предоставления Ежову чрезвычайных полномочий.
При этом он будто бы сослался на то, что по долгу службы, являясь заведующим Политико-административным отделом ЦК ВКП(б) и курируя в числе прочих вопросов выполнение партийных директив в органах госбезопасности, он сталкивался с методами допросов, культивируемыми Ежовым в своем наркомате, и поэтому против предоставления ему такой полноты власти. Пятницкий предложил, наоборот, усилить контроль за деятельностью НКВД и лично Ежова.
