– Горькое, зараза.
– Потому что с алоэ. Это Hiera Picra, которую Гален называет species ad longam vitam.[217] От женских болячек тоже помогает.
– Надеюсь.
Свеча мигала. Мыши продолжали скрести.
– Рикса?
– Чего?
– То, что ты происходишь… Что ты…
– Еврейка? Влияет ли это на то, что я делаю? Естественно.
– Мой род, – неожиданно заговорила она после долгого молчания, – происходит с Надрейна, из Ксантена. Почти все в семье были истреблены в 1096 году. Крестовый поход! Deus lo volt![218] Рыцари Эмих и Готшалк услышали призыв папы Урбана II. И с энтузиазмом воплотили его в жизнь. Они начали борьбу за Гроб Христа с резни надрейнских евреев. В Ксантене уцелел один мальчик, Иегуда, наверное, благодаря тому, что окрестился. Под именем Гвидо Фонсека он поселился в Италии, где вернулся к вере предков, то есть, как это у вас говорится, снова вошел в judaica perfidia.[219] Его потомков, опять евреев, выгнали из Неаполя в 1288 году. Они разъехались по свету. Часть рода пришла в Берн. В 1294 году там пропал ребенок. Бесследно, при невыясненных обстоятельствах. Дело ясное, ритуальное убийство, евреи похитили сопляка и сделали из него мацу. За этот ужасный поступок всех евреев прогнали из Берна. Мой предок, раввин, носивший тогда имя Меворах бен Калонимос, поселился во Франконии, в Вейнгейме.
В 1298 году во франконьском селении Роттинген кто-то якобы осквернил облатку. Обедневший рыцарь Риндфлейш получил в этом деле знамение от Бога. «Святотатство совершили евреи», – гласило то знамение. Бей жидов, кто в Бога верует. Верующих нашлось много, Риндфлейш сразу стал во главе стаи головорезов, с которыми начал богоугодное дело. После вырезанных под корень общин в Ротенбурге, Вюцбурге, и Бамберге пришла очередь и на Вейнгейм. Двадцатого сентября Риндфлейш и его головорезы ворвались на еврейский участок. Раввина Мевораха с семьей, всех евреев, евреек и их детей загнали в синагогу и сожгли живьем вместе с ней. Всего семьдесят девять человек. Немного, если учесть, что только во Франконии и Швабии Риндфлейш убил пять тысяч.
Из которых – много методом более изобретательным, чем сожжение.
С остальными родственниками, теми, что в диаспоре, та же классика: выкрещенный прапрадед, Паоло Фонсека был убит в 1319, во Франции, во время восстания Pastoureaux, то есть, Пастушков. Pastoureaux убивали, как правило, шляхту, монахов и священников, но за евреев и выкрестов брались с особенным задором, часто при непроизвольной помощи местного населения. Зная, что Pastoureaux делают с женщинами и детьми, заключенными в подвале в Верден-на-Гаронне, прапрадед Паоло собственными руками задушил прабабку и двух детей.
Поселившийся в Эльзасе прадед Ицхак Иоганон потерял почти всю семью в 1338, во время одной из пресловутых боен, учиненных крестьянскими бандами, называющих себя Judenschlдger.[220] Какую-то из моих прабабок, которую не было кому милосердно задушить, Judenschlдger сообща и многократно насиловали. Так что, возможно, с того времени я имею какую-то примесь христианской крови. Тебя это не радует? Меня, предствь себе, тоже нет.
Рикса замолчала. Рейневан кашлянул.
– Что было… потом?
– 1349 год.
– Черная Смерть.
– Конечно. Виновными во вспышке и распространении заразы были естественно евреи, это был еврейский заговор, замышленный для уничтожения всех христиан. Толедский раввин Пейрат, о котором ты должен был слышать, рассылал по всей Европе эмиссаров, чтобы те травили колодцы, источники и ручьи. Тогда взялись карать отравителей. С размахом. Много моих родственников было среди шести тысяч сожженных живьем в Майнце и среди двух тысяч сожженных в Страсбурге, были они среди жертв побоищ в Берне, в Базеле, Фрайбурге, Спирее, Фулде, Регенсбурге, Пфорцгайме, Эрфурте, Магдебурге и Лейпциге, также среди других, среди трехсот истребленных в то время еврейских общин. Мои были среди убитых в Базеле и в Праге, а также в Нисе, Бжегу, Гуре, Олеснице и Вроцлаве. Я же забыла тебе сказать, что значительная часть моей семьи уже тогда проживала в Силезии. И в Польше. Там должно было быть лучше. Безопаснее.
– И было?
– В общем – да. Но позже, когда зараза пошла на спад. Вот, один погром во Вроцлаве в 1360. Был пожар, обвинили евреев, прибили или утопили в Одре несколько десятков человек, из моей семьи – только двоих. Посерьезнее было в Кракове, в 1407 году, во вторник после Пасхи. Был найден убитый христианский ребенок, естественно ради получения крови, необходимой для выпечки пасхальных хлебов. Виновными, естественно, являются евреи, а сомнения по этому поводу развеивали ксендзы с краковских амвонов. Чернь, которую подстрекали в храмах, бросается совершать возмездие. Несколько сотен евреев распрощались с жизнью, несколько сотен были вынуждены окреститься. Таким образом, хорошо заметь, через два года, я появляюсь на свет христианкою от выкрещенных мамы и папы. Омытая водой крещения я получаю имя Анна в честь святой, церковь которой в 1407 году пошла с дымом, будучи по инерции подожженной взбесившимися краковянами. Анною, к счастью, я была не слишком долго, потому что в 1410 году семья бежала из Польши в Силезию, в Стшегом, и возвратилась, о, judaica perfidia, к вере моисеевой. В Стшегоме проживало несколько родственников, а вообще там жили сто сорок человек нашего исповедания. Семьдесят три их них, включая моего отца Самуэля бен Гершома, лишаются жизни в погроме 1410 года. Причина? Трубные звуки шофар на Рош Ха-Шана были восприняты как сигнал к нападению на христиан. Мать с сестрами отца и со мной, годовалым ребенком, бежала в Явор. Там, в 1420 году, в возрасте одиннадцати лет, свой второй погром я видела уже сама, собственными глазами. Поверь, это незабываемое впечатление.
– Верю.
– Я не жалуюсь, – она резко подняла голову. – Прими это к сведению. Я не плачу ни над собою, ни над соплеменниками. Ни над Иерусалимом, ни над храмом. Uwene Jeruszalaim ir harodesz bimhera wejameinu![221] Слова я знаю, их значение для меня закрыто.
Сидеть и плакать на реках Вавилонских я не собираюсь. Не жду сочувствия от других, не говоря уже о терпимости. Однако, ты спрашивал, имело ли это влияние. Конечно, имело. За некоторые вещи лучше не браться, если тебя парализует страх перед последствиями, перед тем, что может случиться. Я не боюсь. Я поколениями аккумулировала смелость… Нет, не смелость. Сопротивляемость страху. Нет, не сопротивляемость. Нечувствительность.
– Понимаю.
– Сомневаюсь. Давай спать. Если твое снадобье подействует, отправимся на рассвете. Если не подействует – тоже.
Семейный съезд в Стерцендорфе проходил на удивление спокойно и слаженно. Благополучно и в темпе, достойном удивления, были улажены все дела, которые предстояло уладить. Заслуга этого, как казалось, полностью принадлежала двум председательствующим съезда, которыми единогласно были избраны Генрик Ландсберг, каноник немодлинской колегиаты, а также рыцарь Апечка, старейшина рода Стерчей. Без ожидаемых ссор был решен спор о меже, который четыре года вели Генрик «журавль» фон Барут и монастырь в Намыслове, который представлял ворчливый монах. Не было всеми ожидаемой дикой авантюры между Морольдом фон Стерчей и Ланцелотом фон Рахенау, поссорившихся из-за якобы жульнической сделки закупки скота. Гладко прошло с Грозвитой фон Барут и Беатриче фон Фалькенгайн, которые поссорились в результате взаимного оскорбления непристойными словами. Принял извинения чашник Бертольд де Апольда, много лет сердившийся на Томаса Эйхельборна за несоблюдение договора женитьбы детей. Это последнее дело сильно, очень сильно обеспокоило Парсифаля фон Рахенау. Парсифаль прибыл на съезд вместе с отцом, господином Тристрамом фон Рахенау, и отец тут же начал любезничать с Альбрехтом Гакеборном, хозяином Пшевоза. Не было секретом, что хозяин Пшевоза хлопотал о родственных связях с семьей Рахенау и клонит к тому, чтобы выдать свою дочь Сюзанну именно за Парсифаля.
Самого же Парсифаля Сюзанна Гакеборн нисколько на привлекала. Парсифаль каждый раз, когда имел возможность подумать, думал главным образом о светловолосой Офке, дочери Генрика Барута из Стадзиска. Впрочем, Офка присутствовала на съезде, ее вместе с остальными девушками опекунки посадили в женской светлице и заставили вышивать на пяльцах.
Два дня пролетели незаметно, осталось только одно дело, дело трудное, которое серьезно поссорило роды Бишовсгеймов и Стерчей. О согласии, казалось, нельзя было даже и мечтать. Но председательствующие каноник Генрик и Апечко Стерча имели головы не для украшения. Чтобы успокоить атмосферу каноник прочитал долгую и нудную молитву на латыни, а Апечко предложил отслужить поминальную мессу за упокой душ родственников и друзей, погибших в сражениях за оборону веры с гуситами, в частности, Гейнемана Барута, Гавейна Рахенау, Рейнхарда Бишовсгейма и Енча Кнобельсдорфа, по прозвищу Пучач. Траурные церемонии продолжались день и ночь. Возобновление совещаний пришлось на время отложить, пока все плакальщики не пришли в себя.
