У меня екнуло сердце от недобрых предчувствий:
— Ну и что?
— Как что? Он еще спрашивает! Уж кому-кому, а тебе бы самый раз на нем летать!
И я все понял: обыграли, значит, обошли… Упрямо спросил:
— Ну и что?
— Заладил свое: ну и что, ну и что. Уже назначили, кому ехать.
— Это кому?
Мне перечислили «кому».
Я опустил голову, к горлу подкатил горький комок обиды.
Да, конечно, если так посмотреть, — все летчики достойные. Ну, а рассуждая логически, то какой же смысл осваивать новую матчасть человеку, который по тем или иным положениям не будет на ней летать? Командир отряда Вотенцов, например, или его заместитель Пантелли, или, скажем, Алексеев Илья, летающий в Кабул? Что для них этот самолет?..
— Не вешай голову, — говорят мне, — иди добивайся!
И я пошел. Разыскал Вотенцова и срывающимся голосом, без обиняков:
— До каких пор, товарищ командир, вы будете меня держать в черном теле? Я что — такой уж плохой летчик, что…
Вотенцов сразу понял, о чем я, и смущенно:
— Ладно, ладно, не кипятись, обмозгуем это дело.
И действительно, дня через три мне говорят:
— Собирайся, поедешь…
Так и поехал я, шестым, вроде бы полуофициально. Во всяком случае таким я себя чувствовал.
Самолет мне понравился очень. Чуткий, маневренный, скоростной. А высоту набирал после взлета так, что даже страшновато становилось с непривычки. Лезет вверх, как оглашенный. Десять метров в секунду!
Освоили, потренировались, вернулись домой. А тут и самолеты пригнали: пять штук. Стоят, красавцы, под новыми чехлами. Я на них не смотрел. Не рассчитывал: куда уж там! Летал себе на своем ПР-5, возил пассажиров в разные концы, по разным трассам: Самарканд, Андижан, Фергана, Ош, Алма-Ата.
И опять до меня задним числом доходят сведения. Первым полетел на новом ПС-41, как и положено, сам командир отряда Вотенцов. Хороший летчик, ничего не скажешь, но аэродром в Ургенче ограниченный, для скоростных самолетов совсем не приспособленный, и поэтому мазать на нем не положено, а Вотенцов промазал! И пришлось ему устраивать «кордебалет» в конце пробега — разворачивать машину на скорости с помощью мотора.
К счастью, шасси выдержали крутой скоростной поворот, все обошлось, но начальник управления снял Вотенцова с самолета. Полетел второй. Тоже летчик неплохой. И с ним такая же история! И с третьим! И с четвертым! Тут уж сказался психологический фактор — недоверие к машине и боязнь промазать. И уж очень смущала зона отчуждения, где местные жители из соседних кишлаков брали возле самого летного поля песок для строительных нужд, и поэтому полоса подхода была вся испещрена крутобокими ямами. Посадочное «Т» лежало метрах в тридцати от этих ям, и нужно было уметь приземлить машину точно у полотнища. Для тихоходных Г-2 это не представляло труда, а для скоростных — проблема.
Напуганный начальник управления, чтобы избежать в дальнейшем неприятностей, поставил машины на прикол. Стоят пять красавцев самолетов под новыми чехлами, не летают. Месяц не летают, два не летают. Из Москвы запрос: «Почему не летают самолеты?»
В трудное положение попало начальство: летчики отстранены, посылать некого, да летчикам и самим-то уже расхотелось летать на такой машине. Ни к чему! Что делать? Пока соображали, из Москвы второй запрос, строгий: «Под личную ответственность!»
И тут вспомнили про меня. А я давно не летал на этом самолете, и для порядка мне нужно было дать контрольно-тренировочные полеты и чтоб в летной книжке отметка была: «проверен», «допущен». А кто даст такие полеты и где? Договорились с военными летчиками.
Капитан Синченко Николай Михайлович, лет сорока, худощавый, темноволосый, с живыми карими глазами, надевая парашют, окинул меня быстрым изучающим взглядом с ног до головы. И его манера надевать парашют, застегивать карабины, и быстрый оценивающий взгляд выдавали в нем летчика в полном смысле этого слова.
— Давно летал? — спросил он, щелкнув карабином грудной перемычки.
— Давно, — сказал я.
— Машина нравится?
— Очень! — ответил я.
— И правда, великолепный самолет, — согласился он. — Ну, пошли садиться.
Мы полетели в зону, и я показал ему, что умею. Покрутились, повертелись.
— Разминайся! Разминайся! — кричит он мне по телефону. — Давай боевой разворот!
Я сделал, но вяло.
— Эх, тюлили-малина! — крикнул он. — Давай-ка я! И сделал такой боевой разворот, что у меня чуть глаза на лоб не повылезали.
Сели мы вроде бы неплохо, а он говорит:
— Знаешь, аэродромы-то у нас для этих машин ограничены, поэтому, чтобы точно рассчитать, подходи ближе к «Т» и после третьего разворота выпускай полностью посадочные щитки. Понял?
Я даже поперхнулся:
— Что-о? Разворот со щитками? А можно?
— Еще как! — ответил Синченко. — Испытано и верно. Давай попробуем!
На расчете после третьего разворота я все пытался убрать моторы, а Синченко мне не давал.
— Рано, рано! — кричал он. — Подходи поближе! Ближе! Еще ближе!
Ну, это уже ни в какие рамки не входило: так близко я еще никогда не рассчитывал, даже на У-2!
— Убирай газы! — кричит Синченко.
Я полностью убираю моторы.
— Выпускай щитки!
Толкаю от себя рукоятку щитков. Машина резко клюнула носом и, когда я ввел ее в глубокий разворот, стала валиться вниз, как камень, и в то же время была послушна рулям.
Это было здорово, черт побери! Посадочное «Т», вот оно, перед самым носом, и, когда я вывел самолет из разворота, мне все отлично было видно и я уже знал точно: сядем как раз возле самого «Т»!
Так оно и было! Я в восторге и весь в ощущении энергичного снижения, крутого разворота и мягкой-мягкой посадки. Вот это самолет так самолет! А летчик-то! Летчик! Ну, умница!
Машина бежит еще по прямой, а он обернулся ко мне, глаза сияют:
— Ну, как? Понравилось? Вот то-то же! Сделаем еще?
— Сделаем!
Синченко написал обо мне самый восторженный отзыв, чему я немало смутился. Это им надо было восторгаться, а не мною. Щедрый подарок он сделал мне, научив так красиво и смело рассчитывать.
Спасибо, Синченко!
Дня через три меня вызывают. Мне нужно сделать несколько тренировочных посадок уже на нашем самолете и на своем аэродроме. Ну что ж, это правильно. Я должен прочувствовать машину, на которой буду летать.
Иду к самолетам. Возле одного из них, расчехленного, отвязанного, копошатся люди: инженер отряда, всеобщий любимец Пантин, коренастый, подвижный и круглый, как колобок, и бортмеханик самолета, он же по совместительству радист Алексей Бондаренко, славный парень с густой шевелюрой вьющихся волос, и два моториста. Подхожу, смущенно здороваюсь. Не привык я к такой обслуге.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
