Говорят — и давно, и часто, и повсюду, — что самое дорогое у человека — жизнь. Нет ли в этом категорическом утверждении чего‑то ошибочного? Значит, ради своей собственной жизни можно идти на все? И предать друга, и предать свою честь, совесть, элементарную порядочность? Почему же Пушкин и Лермонтов предпочли смерть бесчестию? И еще раньше говорили: не погань душу. Она тоже считалась дороже жизни или, видимо, даже сущностью жизни.
Мысль моя, думаю, ясна, развивать ее нет смысла. Каждый разовьет ее сам, если над ней задумается.
На другой день после похорон я уехал в Москву.
И опять произошло невероятное.
Поезд Кострома — Москва сейчас пробегает свой короткий путь за семь часов. А в те времена я ехал около полутора суток, да еще с пересадкой в Ярославле. Сижу я глубокой ночью на лавке ярославского вокзала в кишащей людской гуще. И вдруг, как сон, как видение, вижу: осторожно переходя и переступая через лежащие на полу тела, в сапогах, шинели, военной фуражке идет мой родной брат Борис, который уже давно на Ленинградском фронте и, как мы считали, возможно, в блокаде. С криком, можно сказать — с воплем, всполошившим дремавших: «Борька!» — я бросился к брату. Разумеется, ничего не зная о смерти отца, он, опять- таки по необъяснимому совпадению, получил короткий отпуск и едет домой в Кострому повидать жену, отца и меня. Напиши я такое в пьесе, нормальный, логически мыслящий зритель ухмыльнется и скажет: «Ох уж эти авторы, чего только не выдумают! Нет у них чувства реальности, знания жизни».
Когда я писал пьесу «Вечно живые», в которой Володя, попадая в дом Бороздиных, рассказывает, как его спас один солдат, а потом этого солдата убили, и этим солдатом оказывается сын Бороздина, хозяина дома, где он и ведет свое повествование, — не скрою, меня долго мучил этот эффектный драматический прием. Зритель, думал я, скажет: экий нехитрый сердцещипательный выход. И для оправдания его я дописал слова Володи, в которых он рассказывает об одном раненом из того эвакогоспиталя, где он, Володя, лежал. Раненый разыскивал свою жену, а она волею судеб, оказалось, работала няней в этом же госпитале, только на другом этаже. Уж за это я ручался. Случай взят мною из жизни и произошел в Казани, в том самом госпитале, где лежал и я.
И еще. Много — много лет спустя я ехал через Австрию в Италию. Любовался пейзажами, проплывавшими за вагонным окном. И вдруг меня что‑то встревожило. Я не мог понять, почему мое спокойное элегическое дорожное настроение чем‑то нарушено. И каким‑то чудом вспомнил о том, что во время Первой мировой войны тяжело раненный отец был взят в плен и отбывал этот плен в Австрии. Хотя отец не сидел в лагере, а работал на ферме у хозяина и жил неплохо, все же плен есть плен. Разлуку с семьей он переживал глубоко и на этой почве почти потерял дар речи. Тоскуя, он при первой возможности покупал открытки с изображением идущих поездов.
Открыток этих было, наверно, штук двести. Он привез их с собой, когда вернулся из плена, я видел их. И да простят мне такую мистику: видимо, еще витавшие в тех австрийских краях, которые я проезжал, горе и тоска отца коснулись и меня. Если вы не читали произведения Валентина Петровича Катаева «Кладбище в Скулянах», прочтите. Там много подобных и более глубоких и сильных ощущений и мыслей.
Любовь с первого взгляда
Выступал я однажды на творческом вечере артиста Геннадия Бортникова в Доме культуры северной водопроводной станции. Мы рассказывали молодежи о своих профессиях. Обратно в Москву ехали в маленьком автобусе. Рядом со мной села брюнетка средних лет, очень оживленная или старающаяся казаться оживленной, энергичной, интересной. Она заговорила о любви. Что там, в ее жизни, происходило на этой многострадальной почве, я не догадался, но что‑то ее мучило. Она говорила об этом чувстве рационально, стараясь и от меня добиться каких‑то точных указаний и разъяснений. Я был усталый, вялый, и, оттого что она говорила какие‑то примитивные слова, мне совсем не хотелось вступать в разговор. Слушал ее трескотню и дремал.
— Как по — вашему, бывает ли любовь с первого взгляда? — напористо задала она мне нелепый вопрос.
Я ответил: бывает и с первого, и со второго, и с пятого, и с семьдесят девятого…
— Нет, с первого не бывает, — категорически отрезала попутчица, очевидно прикинув в уме свой жизненный опыт, — в это я не верю.
Проворчав что‑то неопределенное, я погрузился в дремоту. Женщина доказывала свою правоту пространно и горячо, а я уплывал далеко… На самую грань 1935 года.
Я в Москве второй год. Учусь в театральной школе. Второй год, а чувствую себя одиноким. Наступает мой любимый праздник — Новый год.
Вечером играем спектакль. Мы, студенты, заняты в массовках. Мой товарищ Витя Барков говорит:
— Хочешь, пойдем встречать Новый год к моим знакомым?
А у меня настроение препаршивое. Вспоминаю Кострому, маму, папу, елку в доме, друзей, Ниночку, мою костромскую любовь, нежную и чистую. Вспоминаю, как мы стояли у ее калитки.
Уже светлело небо, в ветвях громадного дерева начинали попискивать пробуждающиеся птички. Сначала одна, потом другая, третья, и постепенно в кроне дерева рождался такой многоголосый хор, что, казалось, все дерево было нафаршировано птичками.
— Нет, — говорю я Баркову, — не пойду. Да и не в чем.
— Возьмем у Степана Петровича, — уговаривает Витя.
Степан Петрович — это главный костюмер театра. Бедные студенты выпрашивали у него кто пиджак, кто брюки из гардеробной театра, когда надо было идти в гости или на свидание к любимой. И ведь давал Степан Петрович, не отказывал, нет. И сколько, может быть, любовей сберегли эти даваемые взаймы брюки и пиджаки, сколько радости они принесли людям!
— Ладно, — говорю я вяло, — пойдем.
Неприятно одалживаться, гораздо приятнее давать. Стоим перед кругленьким, маленьким Степаном Петровичем.
— Дайте Новый год встретить.
Степан Петрович для виду хмурится.
— Только не испачкайте.
Скрывается в глубь гардеробной и выносит пиджак. Выносит! Милый, дорогой Степан Петрович! Навсегда, на всю жизнь спасибо тебе! Везет мне, везет! С какими людьми все время встречаюсь!
Облачаюсь. В самый раз. Синий в рубчик. Борта немножко замазаны гримом. Не беда, только бы самому чем‑нибудь не капнуть на эту прелесть. Такого у меня, конечно, никогда не будет… И все же настроение гадкое.
Идем по улицам. Метет метель, переметает снег с одного тротуара на другой, а потом обратно — сначала налево, потом направо, опять налево, опять направо. Глупая метель. Нет, совсем не хочется идти, совсем не весело. И не будет весело. Тускло что‑то все вокруг. Но безвольно плетусь. Витя Барков, в своей дурацкой шляпенке и сам тощенький, перегнулся пополам под напором вьюги. Идем молодые, о которых поют: «Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
