на пол, одеваясь в мышиный наряд пыли.
Криш вытер платком лицо и шею. Снял фуражку и расчесал густые волосы.
— Вот мы и пришли, — сказал он, отворяя скрипучую дверь.
Мы поднялись по винтовой лестнице на антресоли. Тощая кошка испуганно соскочила с резных перил и шарахнулась в темноту. Скрипнула еще одна дверь. Криш посторонился и пропустил меня вперед. Мы оказались в большой сумрачной комнате, заваленной старинными фолиантами в кожаных переплетах. На подоконниках стояли пустые пыльные бутылки. В самом темном и неуютном углу, свесив голову, спал обрюзгший старик. Его подагрические руки обреченно свисали с подлокотников ветхого кресла. На коленях лежала ликерная рюмка, в которой билась прилипшая муха. Она, как видно, теряла последние силы. Замолкала и дергалась, проклиная и жизнь, которую провела в этой комнате, и дурацкую смерть в загустевших остатках бенедиктина.
— Это профессор Бецалелис, — тихо сказал Криш. — Не обращайте внимания на… некоторые его чудачества. Он великий ученый и несчастный человек.
— Перестаньте молоть чепуху, — неожиданно отозвался старик. Он поднял голову и разлепил один глаз, блеснувший из отечного мешка, как янтарь из кучи морского хлама. — Вы принесли водку?
— Нет, профессор. Простите, но я не принес вам водку.
— Тогда убирайтесь к чертовой матери! У меня разыгрался радикулит, и я не могу пойти за ней сам. Почему вы не принесли?
— Мне помешал дождь. Мы и так промокли до нитки.
— Э-э… Дождь только начался. У вас было достаточно времени, чтобы купить водку… И не говорите мне, что вы собирались взять ее в нашем ларьке. Кого вы привели?
— Это тот самый студент… Я уже рекомендовал его вам, профессор.
Я поклонился, испытывая самые противоречивые чувства. Все это было немножко противно, и страшно, и интересно.
— Что вы умеете делать, студент, кроме пакостей и рассказов?
— Он умеет глубоко чувствовать, профессор, — мгновенно отозвался Криш.
— Дайте мне листок бумаги, Силис.
Криш метнулся в противоположный угол. Сбросил с крохотного столика стопку книг, взорвавшихся, как начиненные пылью гранаты, и принес несколько измятых листков почтовой бумаги.
— И стило.
Криш протянул ему авторучку.
— Вы, кажется, математик, студент?
— Да, профессор.
— Сейчас я дам последовательность. — Он стал что-то царапать на бумаге, близко поднося ее к глазам. — Вы попробуете ее разгадать. Если догадаетесь, то продлите этот ряд.
Он протянул мне листок.
Там было только десять букв:
О Д Т Ч П Ш С В Д Д
Сначала мне пришло в голову, что это начальные буквы слов какого-то известного стихотворения или пословицы. Но я никак не мог подогнать их под хаотические отрывки, лихорадочно вспыхивающие в памяти.
— Не знаете?.. Это числа натурального ряда. Один, два, три и так далее…
— Я подумал, что это стихи.
— Вы восторженный интеллектуал, милейший, а не точный, сухой математик. Ни черта из вас не выйдет. В математике, разумеется… Силис! Дайте ему мой тест.
Криш протянул мне отпечатанную на папиросной бумаге анкету. Вопросы там были самые престранные. Начиная от «Краснеете ли вы, попадая в незнакомое общество?» до «Способны ли вы ударить женщину?».
— Вы должны отвечать только «да» или «нет». Да — единица, нет — нуль. Не вздумайте лгать. Тест учитывает и эту возможность. Пишите все, как есть. Тогда результат может оказаться благоприятным.
Я быстро заполнил листок, хотя вопросы, вроде «любите ли вы коммунистов?», несколько меня озадачили. Трудно ответить определенно. Но анкета была пристрастной и безразличного отношения не допускала.
— Сколько у него, Силис?
— 01101110001101.
— Чувствительный интеллигент, отрицающий всякие принципы. Внутренне порядочный, но скрывающий это даже от самого себя. — Старик раскрыл, наконец, и другой глаз. — Что ж, на сегодняшний день это не худший представитель рода человеческого. Но может дать опасные мутации, если наступят более суровые времена.
— Зачем столь скоропалительный вывод, профессор? — вмешался Криш.
— Эх, молодые люди! Мне приходилось жить, как сказал Монтень, в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров невероятной жестокости. В старинных летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах, чем те, что творятся у нас повседневно.
— Вы всегда удачно цитируете, профессор. Но цитата не может оправдать предвзятое отношение. И не станет профилактической прививкой от обиды.
— Э-э… Если он сразу же не разучится обижаться на меня, мы не сработаемся. Помните, как ветхозаветный Гидеон вопрошал господа? «И сделай мне знамение, чтобы я знал, что ты говоришь со мной». Я, конечно, не господь, но тоже не могу предупреждать каждый раз: не обижайтесь, я сейчас начну злословить… Кто ваш любимый художник, молодой человек?
— Гоген.
— За яркость красок или за близость к некоему сверкающему откровению?
— Не знаю.
— А вы не склонны к пантеизму? Не кажется ли вам, что мировая душа разлита во всей природе?
— Я слишком рационалист, чтобы допустить это.
— Ничего не бывает слишком… Вы читали Спинозу?
— Только «Этику».
— Математика всегда привлекают теоремы… Но мне-то, собственно, безразлично, читали ли вы Спинозу или не читали. И изменить это ничего не может… Чему предначертано свершиться, то и сбудется. Но я, впрочем, начинаю болтать чепуху. Силис! Голубчик. Спуститесь в погреб. Там, кажется, должна быть бутылка прозрачной. Принесите ее сюда. И кусочек соленого лосося, пожалуйста.
— Но, профессор… — попытался возразить Криш.
— Никаких «но»! Я должен быть сегодня в форме. У нас с молодым человеком будет серьезный разговор… А я так плохо чувствую себя, Кришьян. Сходите в погреб. Я очень прошу вас.
Криш пожал плечами и вышел. Я слышал, как скрипели ступеньки под его ногами.
— Такие вот дела, милый Петер, — вздохнул старик и озабоченно покачал головой.
— Меня зовут Виллис, господин профессор. Виллис Лиепень.
— Нет. Ты — Петер. Петер Шлемиль, у которого я хочу отнять тень. Ты знаешь, как дьявол купил тень у Петера? Знаешь… Ну, вот и я хочу купить у тебя тень. Только денег у меня нет… Нет золотых гульденов, чтобы оплатить твою бессмертную душу. И латов-то не всегда хватает на бутылку-другую прозрачной. И куда только уходят деньги… Конечно, я бы мог иметь ведра серебряных пятилатовиков, кадки золотых блестящих двадцаток. Благо на монетах нет номеров и всяких там серий. Они все одинаковые. Им и положено быть одинаковыми, как однояйцевые близнецы… Да! Я мог бы… Но не хочу. Не хо-чу! Нельзя осквернять чистое дело. Даже ради него самого. Цель не оправдывает средств. Напротив, средства иногда пятнают цель. Я занимаюсь только белой магией и не хочу иметь дела с черной. Пусть я умру с голоду. Впрочем, с голоду я не умру. У меня в погребе четыре пуры[4] картофеля, бочка соленой лососины, мучица. Есть и бочонок масла, мед,
