Облезлые стены, пошарпанная «ванная генуи», то есть «параша» (или на современный манер «дальняк»), посреди маленькой камеры совершенно неприкрытая, то есть только газетой, когда присаживаешься, со всеми звуками и прелестями перистальтики внутренних органов (так выглядят камеры в Петровском ИВС).
Существуют многочисленные описания и первых часов, и первых впечатлений. Мои же не касаются ни камер, ни сокамерников, а лишь переживаний о том, что может грозить тем, кто остался там, куда я, как тогда думал, уже никогда не вернусь.
Лишь после, когда мысли об этом успокоились и опасность прошла, я стал замечать и осмысливать окружающее и окружающих. Ещё раз подтвердилась аксиома о человеке — твари Божией, умеющей адаптироваться практически к любым условиям, лишь бы была пища, а для некоторых — и возможность найти работу для интеллекта. Привычка к коврам и венецианской штукатурке прошла быстро, масляная краска и кривые углы перестали быть заметными, и стали лишь барьерами для фокусировки взгляда, хотя бы на средних расстояниях. Свой мир сузился до ячейки в металлическом шкафу и капсуле-ауре вокруг тела и того, на чём оно, это тело, находилось — то есть то, что при любом переезде перемещалось вместе с сознанием.
Через пару недель любое перемещение вне камеры уже вызывало ностальгический интерес, а вниманию ставшего уже пристальным взгляда открывались мелочи, которые раньше были незаметны.
В ограниченном количестве звуков каждый новый вызывал любопытство с пытливой попыткой определения природы его происхождения. Скоро появились раздражающие, предсказывающие и желательные, последних крайне мало: ветер, женский смех (женщин-конвоиров в коридоре), капель воды в раковине. Шуршание колеса тележки с пищей, открывание-закрывание крышек, хлопки закрывающихся дверей и «кормушек» в них, грохот поворачивающихся ключей, шаги, окрики, гимн по подъёму и так далее давали понять о приближающихся процедурах, связанных либо с режимом дня, либо вызовами или переездами, что за довольно короткий промежуток дня стало определяющим моментом жизни изолятора и некоторым замещением часов, иметь которые не разрешалось.
Со временем перестало интересовать открывающееся пространство через щёлку в окне.
Я писал много, в основном письма. Чувства, переполнявшие всё мыслимое пространство, лились рекой и явно не могли вместиться в сознание адресата, зато порождали боль переживаний в ответах, действующих как лекарство, а заодно, при написании, позволяли выплеснуть накопившуюся сконцентрированную энергию и успокаивали душу.
Строчки текли, выражая раскаяние в прежних нанесённых обидах, раскрывая их малопричинность с высоты сегодняшней беды. Становилось жаль потраченных и упущенных часов на выяснение отношений.
Первые две недели не было мыслей ни о какой эротике и никаких реакций, и я уже начал подумывать о кардинальных изменениях в здоровье, но первая присланная фотография опровергла трусливые предположения. Правда, эти мысли, за третьестепенностью и невозможностью воплощения, ушли далеко на задний план, не получая никакого развития. Люди, не разу не испытывающие отказа в половой физической потребности, могут заблуждаться в том, что, не имея раздражителя рядом, пропадает и желание — ничуть. Мало того стало очевидным, что разум во сне не только поражает чудовищ — он восполняет, воссоздаёт и изыскивает многое, из недостающего в воображении бодрствующего.
Сколько раз я брался за планы домов и участков, и пока увлечённо занимался черчением и рисованием, создавал иллюзию приложения этого в настоящем ландшафте. Все избытки сексуального желания уходили в творчество, так же, как и в стихи, и в письма, написание которых поглощало всплески эмоций, время и очень редко появляющееся уныние. Позже я нашёл ещё одно средство — молитву, средство, универсальное для всего, если она исходит из самой глубины, буквально вырывая оттуда мучащие переживания. Будьте покойны, она обязательно услышится, и помощь придёт, но не в желаемое нами время, а точно в наиболее подходящее и необходимое, в чём я не раз удостоверялся.
* * *
Проведя в тюрьме почти четыре года (под тюрьмой подразумевается следственный изолятор), большую часть из них — в ожидании страшной, хоть и заслуженной участи, я испытывал нервозное состояние, которое постоянно держало меня на какой-то грани открытого эмоционального надлома. Это пульсирующая чувственными мыслями пропасть, над которой я завис, аккумулировала неимоверное количество информации, впитывая которую приходил к невероятным умозаключениям, иногда даже настораживаясь от грандиозности наконец-то понятого простого постулата, — казалось, я его всю жизнь интуитивно знал, о нём помнил и часто им руководствовался, но так и не познал до этого момента.
Постепенно учась управлять своей психикой в непривычных условиях, пользуясь новым опытом, устраивая ловушки и отводы негативным мыслям, и наоборот, разливая и гипертрофируя положительное и приятное, всё чаще и чаще я замечал разницу между теорией и практикой науки, которая пытается изучить душу. Странно звучит, но пришлось констатировать факт, что я не встретил и не читал ни об одном из её представителей, который, в случае необходимости, помог бы самому себе в широком понимании — от личных проблем до жизни в семье.
Многие знают, как помочь, что предпринять, но поступают, странным образом, наоборот. Как мне кажется, происходит это из-за рассматривания человека отдельно от природы, не учитывая духовную связь с внешним миром, но больше полагаясь на себя самого и свою внутреннюю сущность. А ведь хорошему в душе сопротивляться легко, но попробуйте сопротивляться плохому. Добрый порыв помощи или сострадания часто переносится на потом или откладывается из-за нехватки времени или экономии энергии, зато гнев, злоба, подозрительность, ревность — всегда в избытке, как только наше существование касается их. И удержать их крайне сложно.
Оставаясь мысленно наедине с самим собой, удаляясь в прошлое, вспоминая моменты слабости и, наоборот, невероятных усилий, на ум приходило одно и тоже — какая-то двойственность чувств. Они как-то жили сами по себе, борясь друг с другом, а ты при этом делал, что полагал необходимым, стараясь не менять принятое решение, а сделав, совершенно вроде бы не думал об этом, тем не менее, где-то в самой глубине сознания, а скорее, подсознания нуждаясь в оправдании. И борьба, такая незаметная и тихая, происходила до тех пор, пока не появлялось нечто понравившееся в виде объяснения своего поступка.
Совесть говорила, правда, слабо и ненастойчиво о надуманности и вычурности оправдания, но оно нравилось, а главное, успокаивало.
