«Нет, ей-богу, я здесь лишний. Пойду!» — твердо решил Петер Майцен, но не мог заставить себя двинуться с места.
— Дедушка, поиграйте! — попросил мальчик, протягивая деду трубу.
— Сейчас? — спросил старик и опять погладил его по голове.
— Ведь у вас же перевелся дух?
— Перевелся, — кивнул старик и взял трубу. — А как окошко? Закрыто еще?
— Закрыто.
— Закрыто. Конечно, закрыто, — покорно произнес старик. — Ведь тетка еще не вернулась домой.
— Нет еще. Она с теткой Змагой разговаривает, — спокойно ответил Янкец, показывая рукой на долину.
— Сирота, — вздохнул старик, направляясь к своей табуретке.
— Тетя не сирота! — возразил мальчуган. — Ведь у взрослых не бывает пап и мам, только дети бывают сиротами. Я стану сиротой, когда мой папа умрет.
— Нет, нет! — заторопился дед, опять подходя к нему. — Я говорю: тетя Змага сирота.
— Змага? Да ведь она взрослая! — не соглашался ребенок.
— Взрослая? Конечно, взрослая. Но и взрослые бывают сироты. Некоторые всю жизнь остаются сиротами.
— А я не буду сиротой, когда стану взрослым! — решительно сказал Янкец.
— Конечно, ты не будешь! — согласился дед.
— Я буду парнем, когда стану большим.
— Конечно, будешь парнем. Большим парнем. Парнем что надо!
— А когда будет война, я не пойду в партизаны, — серьезно сказал мальчик.
— О… о… о! — протянул старик. — Ведь ты всегда говорил, что станешь партизаном.
— Я бы стал, — неторопливо рассуждал мальчик, — да только не буду, чтоб мои дети не были сиротами.
— Ох! — всхлипнул старик и покачал головой. — Куда ж ты денешься, сынок? Ведь сейчас такие войны, от них не скроешься. Они всюду настигнут, повсюду, домой к тебе придут.
Янкец молчал, не сводя с деда широко открытых глаз.
— Что поделаешь! — вздохнул старик. — Видишь, лучше бы вовсе не иметь детей.
Янкец проглотил слюну и ошарашенно спросил:
— Но ведь дети всегда есть. Или нет?
— Конечно, есть. И всегда будут, — подтвердил старик. — Дети всегда будут, слава богу! Только войны больше не должно быть.
Мальчик удивленно смотрел на него, и взгляд его был полон недоверия.
— Дедушка, поиграйте! — снова попросил он.
Старик покачнулся.
— Сейчас, — кивнул он и положил руку на голову ребенка. — Конечно, поиграю, — повторил он, и его большие, окостеневшие от работы пальцы скользнули по волосам внука.
— Ну, давайте!.. — Мальчик неторопливо поднял руки.
Старый Блажич медленно отошел к прессу и с затаенным вздохом опустился на свою табуретку. Осмотрел трубу, словно впервые держал ее в руках. Вытер ладонью мундштук и смочил языком толстые фиолетовые губы. Набрал в грудь воздуха и поднял трубу. Но не издал ни звука. Нагнулся к Петеру Майцену и, понизив голос, повторил:
— Не сердитесь, сударь. Ребенок есть ребенок!
— Конечно, конечно! — с готовностью ответил Петер Майцен. И опять кровь бросилась ему в лицо от поспешности и даже неуместности своего ответа. «И что это сегодня со мной? — спрашивал он себя с досадой. — Почему я не могу по-хорошему поговорить со стариком? Почему не могу найти ни одного бодрого слова для ребенка? Неужели я совершенно впал в отчаяние?»
Старик выпрямился, оперся затылком о трухлявый столбик ветхого пресса, зажмурил глаза, задержал дыхание… труба запела.
Петер Майцен, как завороженный, не сводил глаз со старой трубы, трепетавшей от своей сдерживаемой силы в старческих руках и причудливо мерцавшей в полутьме погреба. Звуки ее ударялись в стены, отражались от них, сталкивались, ломались и умирали, растерзанные, а новые волны звуков безжалостно придавливали эхо к земляному полу.
«Это смерть! — содрогнулся он. — Нет, случайное совпадение, — пытался он успокоить себя. — Но если это даже чистое совпадение, то весьма странно, что трубу я услышал именно тогда, когда вдохновение пропало и меня впервые охватили сомнения и отчаяние. Звуки обрушились на меня и настолько выбили из колеи, что пришлось уйти из дому. Труба звала меня. Почему? Потому что Чернилогар не хотел слышать ее зова. Конечно, из-за Чернилогара я и пошел в Тихий дол. Иначе не пошел бы! А теперь что есть, то есть. Вначале все было хорошо. И не без пользы для моей работы: труба переместилась к Темникару; и я даже радовался этому. Но Темникар — вымысел, а здесь — правда, жизнь. Нет, тут не история, как сказал бы старый Блажич. Для него все, до чего он дожил и что ему довелось пережить, реальный ужас, а не вымышленная история. Может быть, и о Темникаре он сказал бы, что это реальный ужас, а не вымышленная история. Господи, а может, это и впрямь не вымысел? Разве ужасы, которые творятся человеком якобы во имя человека и вполне ощутимы для него, не могут быть предметом вымысла? Или человек и человечество воистину начали творить такое, что уже никакому перу не под силу? Неужто и Темникар переступил ту грань? Если так, значит, он поспешил на зов той же трубы, которая и меня вытащила из дому, чтобы показать мне никогда прежде не виданные ужасы».
Труба смолкла. Последние звуки отразились от стен и постепенно растворились в тишине.
Петер Майцен снова видел перед собой старика и мальчика. И снова его кольнула мысль о том, что он все время соединяет горькую реальность с горьким миром своей фантазии и собственной горечью.
Старик вытер лоб тыльной стороной ладони.
— Уже три раза? — спросил Янкец.
— Три, — задыхаясь ответил дед и потянулся за стаканом.
Мальчик осторожно взял трубу из рук старика.
— А теперь расскажите сказку.
— Сказку? — прохрипел дед, опустошая стакан. — Да, конечно.
— А какую, знаете?
— Нет еще, — качнул головой старик и поднял руку ко лбу. — Может быть, господин расскажет сказку?
— Да я ни одной сказки не знаю, — растерялся Петер Майцен. — Ни одной.
— Совсем ни одной? — удивился мальчик, и в глазах его появились сомнение и жалость.
— Ни единой, — пробормотал Петер Майцен и стал зажигать сигарету.
— Видишь ли, Янкец, господин пишет истории, — сказал старик. — А истории — не для детей. Для детей сказки.
— И вы теперь расскажете сказку?
— Расскажу, конечно, расскажу, — согласился дед. — Только потерпи немного, пока дух переведу и вспомню какую-нибудь.
Янкец вернулся к двери, сел на порог и аккуратно положил трубу на колени.
Старый Блажич выпил и наполнил стакан Петеру Майцену.
— Пейте! Пейте! — сказал он и, опершись спиной о трухлявый столбик пресса, закрыл глаза.
«Чего я сижу здесь? — сказал себе Петер Майцен, а рука его сама собой потянулась к стакану. — Почему не ухожу? Чего еще жду? Неужели я в самом деле чего-то жду?.. А чего? Сказки? Или смерти?»
— Дедушка! — взмолился Янкец. — Расскажите еще раз сказку о пастушке и яворе.
Петер Майцен насторожился.
— О пастушке и яворе? — пробормотал Блажич, не открывая глаз. — А она не слишком грустная?
— Грустная, зато красивая.
— Ну ладно. Только подожди, я немножко передохну. А ты пока посмотри, закрыто ли окошко.
«О пастушке и яворе? — задумался Петер Майцен. — Я такой сказки не знаю… Может, это сказка о Яворке? Может, старый Блажич тоже видел, как девушка обнимает явор? И может, он знает — почему, если выдумал сказку об этом яворе?.. Ах нет! Это невозможно. Опять совпадение… Но до чего же удивительное совпадение. Пастушка и явор. Грустная, зато красивая сказка?.. Дождусь-ка ее, этой сказки. Ведь все равно придется повременить, пока старик проснется».
Он прислонился к стене. Перед его глазами была как бы картина в черной раме, прекрасная и совершенно отчетливая. На высоком пороге, точно на деревянном коне, сидел Янкец. На коленях у него поблескивала труба, и волосы его в прозрачном воздухе казались золотыми. Мальчик словно был нарисован на фоне пейзажа, пейзажа плоского, лишенного перспективы, как на картинах художников-примитивистов или на детских рисунках. Справа петлей бежала дорога, слева на голом склоне высился дуб. Над головой мальчика во всю длину картины перекинулась широкая розовато-белая дуга — поле цветущей гречихи. Выше ее простиралась поляна, на ней — деревья и среди них дом под красной крышей. В закрытом окне чердака стояли солнечные блики. А надо всем синее небо, и на небе белое облако.
— Облако! — шепнул Петер Майцен, обрадовавшись как ребенок. — Облако! Я совсем о нем забыл. А оно вернулось. Вот хорошо-то: выдумаешь какое-нибудь знамение и сам в него поверишь.
Он посмотрел на мальчика и на старика, словно облако им тоже должно принести избавление.
«Но ведь это мое облако! Оно таит в себе надежду, что я все-таки закончу повесть о Темникаре. И это его облако тоже. Ведь Темникар еще жив. Далеко внизу, под своим облаком, он поспешает в свой последний бой…»
Взгляд Петера Майцена скользнул мимо дома и остановился нё поле цветущей гречихи, спокойной и розовой, как снег, освещенный вечерним солнцем. Он смотрел и смотрел, но так и не уловил того мгновения, когда гречиха и впрямь превратилась в снег и вокруг уже стояла зима.
