Ваш В. Г.
8
5/VI 1909.
Дорогой Андрей Акимович,
У нас все уже разъехались и разъезжаются: завтра и я поеду в Куоккалу искать себе летнего жилища: если устроюсь там, лето будет, вероятно, довольно забавное – в Куоккале иного литераторов и прежде всего Чуковский. Вчера был в Царском Селе у Анненского (один из редакторов «Аполлона»): очень интересный старик — какой-то спесивый, важный, в учености действительно изумительной и даже, примеряя к собственный возможностям — непостижимой. Однако не без некоторых слабостей. Вы его знаете — он перевел всего Эврипида и написал ряд критических исследований. У нас много говорят о памятнике Трубецкого: Рославлев сочинил на него великолепную эпиграмму (сообщу в закрытом письме). Маковский собирался было читать специальную лекцию о нем. Написал на днях интересный рассказ «Марго». Ну всего Вам хорошего.
Ваш В. Г.
Я пробуду в городе до 11-го.
9
15/VIII 1909. Куоккала
Дорогой Андрей Акимович,
Вчера был в городе и получил Ваши два последние письма. Убедился из них, что Вы ни одного моего письма не получили и даже не знаете, что я давно уже не в Шувалове. А я Вам написал за это время, но крайней мере, четыре письма. Посылал я их в те города, какие Вы указывая, poste restante, но, по-видимому, с некоторым опозданием, забывая, что Вы недолго остаетесь на месте, да и на дорогу для писем требуется несколько дней. Ужасно досадно это, и жаль своих писем. Там своевременно сообщались Вам все новости: о моем отъезде из Шувалова (10-го июля), о двухнедельной весьма беспорядочной и легкомысленной жизни в Петербурге, о знакомстве с Куприным и его компанией, о «Весах», о переезде моем в Куоккалу, о Чуковском и здешней жизни. Сейчас даже не припомню всего. Здесь почему-то набросился на чтение. За три прожитые здесь недели прочел множество – хотя исключительно беллетристику. На днях вышлю вам побольше, милый мой Андрей Акимович. Простите, что сейчас вышла только эта записочка. Всего Вам хорошего.
Ваш В. Г.
Ужасно неприятно, что Вы не получали моих писем и думали, следовательно, что я забываю Вам отвечать.
Финляндия. Куоккала, дача Фогельстрем, кв. Осипович, мне.
10
22/VIII 1909. Куоккала
Дорогой Андрей Акимович,
Доживаю здесь последние дни: 25-го возвращаюсь в Петербург. Весь августу нас выдался чудесный: солнечные, лучезарные дни — так хорошо было лежать в горячем песку у моря — или в лесу. Я даже костюм свой несколько упростил здесь: хожу в английской цветной рубашке (как в лаун-теннис играют) с большим галстуком бантом — и без жилета, воротника, манжет и т. д. Чувствую себя от этого радостно и привольно. Отчасти повлиял на меня в этом отношении Чуковский: он ходит всегда босым (даже в гости), без шапки и вообще чрезвычайно похож на оборванца. Живет он в Куоккале круглый год. Кроме него имеет здесь свою резиденцию Репин.
Устроился я здесь не совсем безупречно. Мои хозяева — евреи и не особенно симпатичные и опрятные: обедать и ужинать с ними и вообще принимать участие в их жизни — не особенно приятно. Вообще здесь необычайное количество евреев, и самых чистокровных и квалифицированных, так сказать: объясняется же это тем, что Куоккала — ближайшее к Петербургу поселение в Финляндии: все евреи, не имеющие жительства в Петербурге, но желающие там пребывать, — селятся здесь и ездят туда хотя бы ежедневно. Из Шувалова я уехал потому, что уж очень там неприглядно: скучно, в самом деле, гулять все по одному и тому же кладбищу. Уехать мне помогло одно внешнее обстоятельство: закрылась газета «Слово», где я сотрудничал. Я объяснил своим хозяевам, что теперь, лишившись заработка, я должен переехать в Петербург налаживать свои дела. Возразить же против их дачи или хозяйства мне было бы нечего.
В Петербурге же в течение двух недель я, однако, больше развлекался. Побывал в компании Куприна, который как раз заехал туда пьянствовать. Большего безобразия я еще не видал. Куприн — пьяное и нечистоплотное животное, не лишенное, однако, известного ума и злости. Окружают же его совершенные психопаты из числа «кошкодавов». Они не только тешат его всевозможными способами, но выполняют и более существенные услуги: например, приглашают для него проституток и т. д. Делается это вполне открыто. Лично же вести «переговоры» Куприн, по-видимому, уже слишком ленив.
В Лондоне Вы действительно могли встретить Ликиардопуло, ибо он там. Брюсов и Поляков тоже куда-то уехали. О «Весах» говорят, что редактирует их теперь артельщик Василий. Особенно заметно от этого они, впрочем, не изменились. Надо, однако, думать, что им скоро будет конец (уход Брюсова, письмо Бальмонта, Эллис и главное — непосильное соперничество «Аполлона»). Зимой Брюсов, как слышно, приедет в Петербург, — устраиваться в «Аполлон».
За эти полгода, что я уехал из Москвы, я не так много сделал, сколько приготовился к тому, чтобы начать действовать. И действовать надеюсь уже этою зимою. Сейчас у меня готова вторая книга стихов и что-то до 15 рассказов. Зимой хочу все это напечатать. Надеюсь на некоторое внимание общества ко мне.
Над теорией искусства я сейчас не думаю и потому Ваши выписки принял равнодушно. Меня все больше интересует — жизнь, люди, их нравы, чувства, поступки и т.д. Может быть, потому, что я стал теперь беллетристом (раз навсегда). Критика совершенно не мое дело. Вы вот говорите, что у меня страсть знакомиться с людьми, — а меня все гнетет моя безопытность. Мне кажется, что мне не из чего черпать. Ведь книжный опыт – не опыт. Я начинаю увлекаться Золя — за его сверхчеловеческий жизненный опыт. Я и влюбляюсь даже до известной степени — из любознательности.
Впрочем, я все еще ни в кого не влюбился. В Шувалове меня осаждала одна нелепая курсистка, жившая в том же пансионе, а здесь в меня влюблена одна евреичка, пишущая мне послания а la Татьяна. А вот приеду в Петербург, опять поэтессы ко мне станут ходить. А Вы что ж ничего мне об англичанках и голландках не написали (кроме общих наблюдений)? Пишите мне теперь в Петербург (Пушкинская, д. 14, кв. 17).
Искренно и сердечно Ваш В. Г.
11
28/VIII 1909. СПб.
Дорогой Андрей Акимович,
Вот Вы занимаетесь Ремизовской историей, а самого любопытного, по-видимому, не знаете. Ну, поймали плагиатора, — это у нас не впервые; интересно же то, что в результате виноватым оказался вовсе не Ремизов, а его обличитель — Измайлов (Миров). В литературных кругах по поводу этой истории установился следующий взгляд: Ремизов имел будто бы право пользоваться сказками, потому что он вносил в них какие-то чрезвычайно талантливые добавления. А вот Измайлов допустил непозволительную передержку, приведя лишь списанные места и умолчав о добавлениях. Вот Вы сличали все это в подлинниках — что Вы по этому поводу скажете? Письмо Ончука или еще кого-то действительно в газетах было — но на меня, по крайней мере, — оно произвело очень слабое впечатление. Конечно, это тактический прием, но почему все так стараются?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
