Локомотив христианства как бы перевёл стрелки и тяжело двинулся по другому пути. Как-то сразу забылся этот первоначальный 'порыв освобождения', то опьяняющее ощущение начала нового великого пути, радость детей, которых простили и выпустили из угла. Восторжествовало, если можно так выразиться, 'эволюционно-приходское' понимание христианства: мы регулярно причащаемся, а вследствие этого постепенно преодолеваем 'наследие Адама'. Мы. Те, кто ходит в храмы.
Тертуллиан заблуждался потому, что получил в наследство готовую систему, с уже сформированным отношением к 'чужим'. Он (Тертуллиан) существует в уже давно сложившейся парадигме языческого отношения к не-христианам. Две сотни лет христиане считали иудеев, да и прочих 'неверных' своими врагами. Так полагали даже сами апостолы Христа. Тысячелетия человечество жило по животному принципу 'свой-чужой'. Ну как бы Тертуллиан себя противопоставил всему этому? Как бы сумел над этим подняться? Он что, самый умный? Умнее их всех?
Такое под силу было лишь Богочеловеку.
Чтобы противопоставить себя всем, чтобы взглянуть на общепринятое свежим, отстранённым, новым взглядом, вовсе не обязательно быть умнее других. Для этого достаточно иметь обычный здравый смысл, наглость, и много-премного цинизма. Ну и желание разобраться в проблеме, разумеется — не боясь всевозможной критики. И не размышляя о том, заплатят тебе за эту работу, или нет…
Иисус не случайно 'назначил' тем самым 'скелетом', на котором всё должно было держаться, самого жалкого и слабовольного среди апостолов. Именно Пётр предал своего Учителя и трижды отрёкся от него.
Коль скоро Пётр проявил себя полным ничтожеством, ничем не лучше остальных иудеев-палачей, то тем самым Христос показывает нам, что Церковь не должна отделять себя от иудеев — поскольку 'краеугольный камень' этой Церкви оказался жалким предателем.
Христос заранее знал об этом факте, сообщая Петру на Тайной Вечере: 'в эту ночь… трижды отречёшься от Меня' (Ин., 26, 35), и тем не менее трижды же назначил его 'вожаком стаи', причём самым что ни на есть прямым текстом: 'Паси овцы Моя' (Ин., 21, 15 — 17). Почему? Иисус 'надеялся', что слабовольный Пётр будет незаметным, но необходимым 'скелетом' Церкви, а преемники его унаследуют эту смиренную позицию. Не унаследовали…
Сейчас вы спросите: а причём здесь бабство? То есть как, причём? Да ведь это и есть та языческая парадигма, в которой делят на 'своих' и 'чужих'. Это парадигма, в которой мы живём с вами и посейчас. Нам предложили принять другую, мужскую парадигму — нам с вами: мне, вам, читатель, и ученикам Христа. А мы все вместе от неё отказались…
Ветхий Завет поменялся у нас местами с Новым. Однако Новый Завет без Ветхого не имеет _н_и_к_а_к_о_й_ ценности. Первый даёт способ жизни; второй — смысл. Вместо этого имеем мы нечто противоположное: способ жизни христианина определяется теперь как бы Ветхим Заветом, то есть кучей догматов, законоположений и заповедей, а целью жизни стал Завет Новый — то есть спасение любою ценой. То, что все это поставлено с ног на голову, никто не желает понять. То, что всё это связано со всеобщим (и мужским, и женским) _б_а_б_с_т_в_о_м_ и предопределено этим последним — тоже.
Коснусь и ещё одного небольшого аспекта бабства в христианстве. Одной из определяющих эмоций христианина является умиление. Всё время слышишь: 'умиленный плач', 'умиленное состояние', 'молился с умилением'. Но что есть умиление?
Существует чувство любви, определять которое здесь не след. Это может быть всё что угодно: любовь матери к ребёнку, мужчины к женщине, патриота к своему Отечеству. . Однажды, уже 'под занавес' моей семейной жизни, довелось мне узреть, как тесть, неплохой, в общем-то, мужик, нянчит моего ребёнка. На лице его было умиление неприкрытое. И тут меня как громом поразило: а почему говорят: 'дети до венца, а внуки до конца?' Почему любовь к детям так сильно отличается от любви к внукам? Потому что та ответственность, которая содержится в любви к детям, делает эту любовь — как бы это сказать? — более суровой, что ли. . Тем самым любовь приобретает совершенно иное, более деятельное качество. Она не даёт человеку расслабиться, как бы держит его всё время настороже, заставляет напрягать мозги и волю.
Любовь же деда-бабки к внукам такой ответственности не предусматривает. Но из этого не следует вовсе, что это более 'чистая любовь'. Напротив, это любовь совершенно 'холостая', из которой ничего не следует, не вытекает и не рождается. Это, скорее любовь к собственной любви, своего рода 'любовь штрих'. Эдакий 'эмоциональный онанизм', когда тешишь одни только собственные чувства. Дополнительно это подтверждается ещё и тем, что совершенно посторонние бабки умиляются даже на чужого ребёнка. Стало быть, родственные чувства тут как бы и не при чём. В общем, в конце-концов, ваш автор пришёл к выводу, что умиление — крайне дрянное, типично бабское чувство, которое полностью погружает человека в собственные переживания, делая его каким-то расслабленным, бессознательным и безвольным. Ему хочется лишь повторять и повторять опыт этого умиления, и ничего более. К чему ведёт такой опыт? Лишь к развитию эмоциональной слезливости.
Занятно, что в храмах лишь приветствуется всё, связанное с умилением. И даже почитается достоинством. Взгляните на физиономии прихожан — особенно после причастия. Сосредоточенные воины Христовы, готовые идти на крест, что ни говори. . А может это всё-таки просто слезливые бабы?
Не один только, но много раз совершало человечество своё грехопадение.
Первый — при вкушении перволюдьми запретного плода. Из-за их нетерпеливого желания стать 'богами' немедленно, 'перескочив' длительный исторический процесс самосовершенствования, со-творчества, со-трудничания с Богом-Творцом. Психологический смысл первородного греха, его, так сказать, тяжкое наследие в нашей психике — вот в этой генетически наследуемой нетерпеливости. Грехопадение было латентной, неосознаваемой, нетерпеливой попыткой 'скинуть Бога с корабля современности'.
Второй раз — при распятии Сына Божьего. По меньшей мере наивно полагать, что в крестной смерти Христа повинен один только еврейский народ. В этом повинно было решительно всё человечество. Все мы несём на себе этот грех. Вы, вы. Я.
Третий, как ни парадоксально, был снова связан со вкушением. Причастие не должно было служить к пущему духовному успокоению. Оно должно было закреплять, подтверждать то, что человек взял свой крест и последовал за Христом. В причащении 'просто' — вновь прослеживается то же самое нетерпеливое желание попасть сразу 'в дамки', что и у первых людей, минуя утомительный путь самореализации, полный ошибок и риска (угадайте с одного раза, кто у нас более всего не любит ошибаться и рисковать). То есть мы имеем не полную схему 'причастие — крест — Царствие Божие', но кастрированный её вариант: 'причастие — Царствие Божие', удовлетворяющий одних только _б_а_б_. Или обабившихся мужиков, что то же самое, если не хуже. Поскольку, цитируя великолепную книгу свящ. Я. Шипова, 'С баб, наверное, и на Страшном Суде ничего не спросят. Ну что с них спрашивать? Чуда в перьях. . Похоже, за всё придётся отвечать нам' ('Отказываться не в праве').
Четвёртое грехопадение оказалось связано с восприятием Христа Его последователями. В данном случае человечество в точности повторило грех Адама — не тот, когда он послушался своей подруги и 'сточил' запретный плод. Это, как мы знаем, было лишь физическим следствием греха более важного, духовного — полной зацикленности на Боге, на духовных ценностях. Полное пренебрежении тварным, 'падшим' миром, выразившимся в пренебрежении Евой.
Христиане с самого начала точно также зациклились на персоне Христа и связанных с Ним благодатью и спасением. Они 'подсели' на Его облике, как подсаживаются на наркотик (одновременно с этим 'подсели' они и на благодати и причастии). Повторяю ещё раз: грех Адама в этом случае повторен был с максимальной точностью. Но самое интересное, что этого никто так и не заметил. Никто, изволите видеть, не восхотел взглянуть на христианство под этим углом зрения.
В некотором смысле, фигура Христа тоже была своего рода 'запретным плодом', этаким 'яблоком искушения' для человечества. Бог, посылая нам единородного Своего Сына, не только нас спасал, демонстрировал Свою любовь, выполнял какие-то там обеты, что-то там восстанавливал в прежнем достоинстве. . Он ещё нас всех и конкретно искушал: а как воспримут Его Сына все эти маленькие человечки? Смогут ли понять правильно? Станут ли, наконец, настоящими деятелями на Его ниве?
Христианский мир не должен был полностью сосредотачиваться на Христе. Иисус — это не цель, но средство. Любовь к Нему не должна вытеснять представление о нашем общем деле, о нашем земном призвании, о наших способностях, о наших космических задачах — преодолении пространственной и временной ограниченности, и всё такое. Эти последние никто не отменял; всё равно, рано или поздно они встанут на повестке дня нашего земного существования. Человечество никогда не смирится со смертностью, и будет пытаться её преодолеть, расширяя рамки своего физического существования. Однако суть в том, что задачи эти будут _т_е_п_е_р_ь_ решены _б_е_з_ Христа и как бы _в_н_е_ Него. Именно эта зацикленность на Христе, благодати и спасении и предопределила дальнейший ход человеческой истории — когда человечество объединится уже не во Христе; когда начнёт строить новую вавилонскую башню. Стремление к спасению 'в чистом виде' неизбежно приуготовляет Апокалипсис.
