глядеть да учиться! Когда, значит, пойдем на работу и случится при эфтим деле в форточку пролезть, так надо, чтоб было аккуратно и без шуму. А коли нашумим, ребятки, так березовой каши в части похлебаем! Ну, Сенька, полезай! — скомандовал он плясавшему мальчишке. — Да гляди у меня, пострел: буде чуточку только сдвинешь табурет — жгут!
Сенька скинул сюртучонок и ловко полез между ножками и нижней перекладиной табурета. Камлотовый пиджак — жгут наготове — в наблюдательной позе стал над мальчишкой.
Сдвинул.
Раздался удар по спине и крик, слившийся со смехом мальчишек.
— Ах ты, девчонка!.. Он еще голосить тут вздумал!
— Да ведь больно… не приноровишься сразу… — простонал со слезами на глазах пролаза, вскочив на ноги.
— Затем и бьют, чтоб было больно, — пояснил ментор. — Даст Бог, на Конной попадешься к Кирюшке в лапы — еще больнее будет — значит, с младости приучаться надо[206].
Мальчик, убежденный этим аргументом, полез опять и опять сдвинул на полвершка табуретку. Новый, еще сильнейший удар, но на этот раз ни малейшего крика.
— Молодец!.. Валяй сызнова да делай начистоту! — ободряет ментор — и ученик его с изумительною ловкостью пролезает наконец между ножек — туда головой, а потом обратно ногами — ни на одну линию не сдвинув табуретки.
— Молодец, Сенька! ай да молодец! — восклицает ментор, приходя в истинный восторг. — Пошел, налей себе стакан водки в награду.
Пров Викулыч слушает Фомушку с компанией и в то же время, самодовольно поглаживая свою прекрасную бороду, с благоволивой улыбкой смотрит на искусство юного Сеньки. Одно только не совсем-то нравится ему: «Зачем мальчуга водку дует? потому пятница, и опять же нравственный ущерб, хотя, с другой стороны, трудно и не испивать в этаком положении». Так рассуждает Пров Викулыч, а камлотовый пиджак уж представляет на его благоусмотрение новые плоды своей ланкастерско-педагогической деятельности. Он сел на табурет, положил к себе в карман довольно узких панталон кошелек с деньгами и кликнул нового мальчишку.
— Начинаю! — сказал мальчишка и, немного засучив рукав, осторожно запустил пальцы в карман учителя. Через минуту он подал ему кошелек.
— Ну, брат, чистота!.. Вот уж подлинно, можно сказать, золотая тырка[207] — изумился ментор, — гляди-ко, черт, без ошмалашу[208], прямо полез да еще говорит: «начинаю», и хошь бы чуточку трёкнул[209]! И знаю ведь, что тащит, бестия, а хошь убей — ничего не слыхал!..
— Чисто! очень чисто! — похвалил Пров Викулыч, который успел уже выслушать план задуманного дела и дать надлежащий добрый совет, сущность которого читатели узнают в надлежащем месте.
— Первый хороший праздник, — сказал камлотовый пиджак молодому воришке, — я тебя беру с собой в Казанский. Это — словно бы уж и не жулик, а целый маз выходит. П-шел, собака, выпей водки!
— Клугин! — обратился Сенька к своему ментору. — Скажи Прову Викулычу, что мы нынче новичка привели.
Клугин вывел из толпы бледного ребенка в пестрядинном халате, того самого, который озирался на все с робким изумлением, и подвел его к патриарху.
— Как зовут? — отнесся к нему этот последний в том солидно-благодушественном тоне, как относятся обыкновенно законоучители ко вновь поступившим гимназистам.
— Миколкой, — чуть не задыхаясь, ответил мальчуган.
— Из мастеровых, надо полагать? — продолжал Викулыч, взглянув на его пестрядинный халатик.
— Сказывал, у сапожника в ученье жил, да убег от него третёва дни, — объяснил бойкий Сенька. — Мы нонче дрова таскать лазали и видим — в пустой конуре собачьей сидит кто-то… Смотрим, а это он… Ну, вытащили да и привели… Голодный был…
— Есть родители али сродственники какие? — допрашивал новичка Пров Викулыч.
Мальчик дрожал и готов был разрыдаться. Нижняя губа и подбородок его нервно трепетали — предвестие близких, но сдерживаемых слез.
— Не бойся, милый, отвечай… Мы худа не сделаем, — погладил его по головке Викулыч. — Есть, что ли, родители?
— Нету… никого… — с трудом ответил несколько ободренный мальчик.
— Кто ж тебя в ученье-то отдал?
— Господа отдали…
— Так… А зачем же ты убежал от хозяина?
— Бил меня… все бил… есть не давал.
— Как же он тебя бил-то?
Мальчик отстегнул халат и показал грудь, плечи и часть спины. Ременная шпандра оставила на них синяки полосами. Видно было, что эта хозяйская шпандра без разбору и долго и часто гуляла по его тщедушному телу: не успевали сглаживаться полосы старых побоев, как поперек их накипали новые синяки.
— За что же это он так? — продолжал Пров, покачав головою.
— За разное… Пьяный все больше… Молочник вот разбил… в лавочку долго бегал… клейстер переварил, — припоминал он причины побоев, а слезы не выдержали и покатились.
— Ну, не плачь, малец, не пускай нюни! — утешал его старик, подымаясь с места и откланиваясь присутствующим. — Поживешь с нашими ребятами, поправишься, молодцом станешь.
— Хочешь водки? — предложил ему Клугин по уходе патриарха. — Хвати-ка стакан, веселее будешь.
Ребенок отнекивался.
— У! бабье какое! Учи его, ребята! лей ему в глотку! — скомандовал опытный педагог, и мальчишки разом накинулись на своего нового товарища, хватив его за голову и руки.
— Пей, а не то к хозяину сведу! — постращал ментор, у которого одним из первоначальных педагогических приемов было систематическое приучание питомцев к пьянству, разврату и праздной жизни.
Угроза насчет хозяина подействовала сильно: несчастный мальчик, весь дрожа от наплыва столь разнородных ощущений, с отвращением проглотил большой стакан водки и без чувств повалился на пол.
— Ур-ра-а! — закричали мальчишки, — и через минуту опять появилась там испитая женщина, и опять раздавалась прежняя песня.
Таким-то вот образом из неиспорченного ребенка, которого разные хозяева ни за что ни про что истязали и морили голодом, как последнюю собаку, приуготовляется негодяй и воришка, а впоследствии, быть может, кандидат на каторжную работу, которого мы, в пылу благородного негодования и с утешительным сознанием своей собственной высокой честности, будем клеймить своим презрением, говоря, что поделом вору мука и что закон еще слишком снисходителен к подобным негодяям.
Я полагаю, что мы будем совершенно правы, сограждане! Не правда ли, и вы ведь полагаете то же?
VI
НИЩИЙ-БОГАЧ
На другой день за вечернею службой Морденко по-вчерашнему слонялся в притворе за спинами нищей братии и по-вчерашнему же двурушничал, с каким-то волчьим выражением в стеклянных глазах, которое появлялось у него постоянно при виде денег или какой бы то ни было добычи. Фомушка на сей раз не донимал его тычками. И однако, Морденко все-таки спустился с паперти раньше остальной нищей братии, преследуемый градом критических и обличительных замечаний со стороны косоглазого слюняя и баб-попрошаек. Угрюмо понурив голову, шел он
