Я попробовал войти через парадный вход, но гниющий пол проседал до фундамента, так как перекрытия рухнули. Казалось, кладовая в тыльной части здания еще менее доступна, тихая тенистая аллея, заросшая папоротником, некогда таила в себе серьезную угрозу, и лавочники либо проделывали в задней стене маленькие отверстия, либо вовсе обходились там без окон. Однако я обнаружил узкую дверцу, скрытую под зарослями плюща. Железные запоры были съедены дождем точно сахар, а дубовые доски превратились в труху. Довольно крепкая лестница вела на верхний этаж.
Доркас стояла на коленях, спиной ко мне. Она всегда была стройной; теперь же ее плечи напоминали мне спинку деревянного кресла, на которое набросили женский жакет. Волосы цвета тусклого золота остались теми же, что и прежде, – ничуть не изменились с тех пор, как я впервые увидел ее в Саду Непробудного Сна. Перед ней на носилках лежало тело старика, владельца памятного мне ялика. И спина его была так пряма, а мертвое лицо так молодо, что я едва узнал беднягу. На полу возле нее стояла корзина, не большая, но и не очень маленькая, а также закупоренный кувшин для воды.
Я молча наблюдал за ней некоторое время, а потом ушел прочь. Если бы она пробыла там достаточно долго, я бы окликнул ее и обнял. Но явилась она совсем недавно, и я понял, что мне не следует этого делать. Пока я странствовал от Тракса до озера Диутурн, а оттуда до полей сражения, пока я был узником Водалуса и плыл вверх по Гьоллу, она возвращалась домой, туда, где жила лет сорок назад или больше, хоть ныне это место и пришло в упадок.
Да и я сам, ископаемое, облепленное древними реликвиями, точно смердящий труп – мухами, давно пришел в упадок. Не то чтобы я одряхлел под гнетом сознания Теклы, прежнего Автарха или живущей в нем сотни. Нет, не их память, но мои собственные воспоминания состарили меня, когда я думал о нас с Доркас, дрожавших на примятой осоке плавучей тропинки, продрогших и промокших до нитки, по очереди прикладывавшихся к горлышку фляжки Хильдегрина, как двое детей, которыми мы, в сущности, и были.
Я не отдавал себе отчета в том, куда направился после. Двинулся прямиком по длинной улице, наполненной тишиной, а когда та наконец закончилась, свернул наугад в сторону. Вскоре я вышел к Гьоллу и, бросив взгляд вниз по течению, увидел «Самру», который стоял на якоре в условленном месте. Заплывший сюда из открытого моря базилозавр не удивил бы меня сильнее.
Через несколько мгновений вокруг меня столпились ухмыляющиеся моряки. Капитан крепко пожал мне руку.
– Я боялся, что мы подоспеем слишком поздно, – признался он. – Я живо представлял, как ты борешься за свою жизнь на берегу, а между нами еще добрых пол-лиги.
Помощник, чья беспросветная глупость заставляла его верить в лидерство капитана, хлопнул меня по плечу и крикнул:
– Уж он бы задал им жару!
33. ЦИТАДЕЛЬ АВТАРХА
Хотя каждая лига, отделявшая меня от Доркас, разрывала мне сердце, я испытывал несказанное облегчение, снова оказавшись на борту «Самру» и оставив позади все, что увидел на пустынном и мертвенно-тихом юге.
Палубы, внешне не блиставшие чистотой, были сколочены из белого, свежесрубленного леса и ежедневно драились большой циновкой, так называемым «медведем», сплетенным из старых снастей. Перед завтраком на «медведя» усаживались два наших кока, и команде приходилось таскать их взад-вперед по обшивке, тщательно отскабливая каждую пядь ее поверхности. Щели между досками заливали варом, поэтому палуба казалась улицей, вымощенной в соответствии со смелым фантастическим проектом.
Нос поднимался высоко вверх и загибался над палубой. Глаза – каждый зрачок величиной с тарелку и с небесно-голубой радужной оболочкой, намалеванной самой яркой из имевшихся в распоряжении красок, – глядели в зеленоватую воду реки, выбирая надежный фарватер. Левый глаз плакал якорной цепью.
Раскрашенная резная фигура на носу, поддерживаемая (треугольным деревянным брасом, сверкала позолотой, изображая птицу вечности. Голова ее была женской, лицо длинное, аристократическое, глаза – крошечные черные точки. Ее полная отрешенность являла собой величественный комментарий на тему мрачного спокойствия тех, кто никогда не познает смерть. Расписные деревянные перья, ниспадая на плечи, закрывали и полушария грудей. Вместо рук были крылья, поднятые вверх и откинутые назад так, что их кончики торчали над форштевнем, а главные маховые перья частично заслоняли треугольник браса. Я бы посчитал эту женщину-птицу абсолютно неправдоподобным созданием (как, несомненно, полагали моряки), если бы мне не довелось собственными глазами видеть анпиел Автарха.
Длинный бушприт переходил в форштевень как раз между крыльями «Самру». Над баком поднималась фок-мачта, лишь немногим длиннее бушприта. Чтобы освободить пространство для фока, она чуть наклонялась вперед, будто ее подтянули к себе носовые снасти и кливер. Грот-мачта, напротив, стояла прямо, как некогда сосна в строевом лесу, зато бизань-мачта отклонялась назад, так что верхушки всех трех мачт отстояли друг от друга значительно дальше, чем основания. Каждая из названных мачт имела косой рей из двух связанных друг с другой и сужающихся по концам перекладин, которые некогда представляли собой цельные стволы молодых деревьев; на каждом рее крепился один треугольный парус цвета ржавчины.
За исключением уже упомянутых глаз и носовой фигуры, а также леера на юте, где алый цвет символизировал высокое положение капитана и его изобилующее кровавыми схватками прошлое, корпус корабля был белым ниже ватерлинии и черным – над водой. Ют тянулся лишь на одну шестую длины «Самру», но именно там находились штурвал и нактоуз, и именно оттуда за отсутствием переплетения снастей открывался самый лучший вид. Единственным внушительным оружием на корабле была поворотная пушка, ненамного крупнее, чем на спине у Мамиллиана, готовая дать отпор и пиратам, и всякого рода мятежникам. Сразу за кормовым леером, на двух железных столбах, изогнутых, как усики сверчка, висели многогранные фонари, один бледно-красный, другой зеленоватый, как лунный свет.
На следующий вечер я стоял у этих фонарей и слушал глухой барабанный бой, тихий плеск воды под веслами и монотонное пение гребцов, когда заметил на берегу реки первые огни. То были умирающие окраины города, жилища беднейших представителей бедноты; но жизнь теплилась на этих окраинах, а значит, здесь заканчивались владения смерти. Люди готовились ко сну, возможно, еще делили скромную трапезу, знаменующую собой завершение трудного дня. Я видел тысячи добрых дел в этих огнях, слышал тысячи историй, рассказанных у очага. В каком-то смысле я снова оказался дома; и та же самая песня, что гнала меня в путь весной, теперь перенесла меня назад:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
