Это было так давно, что казалось, это происходило с кем-то другим или я просто увидела прекрасный сон. Это происходило не со мной, кого-то другого любил, ласкал, целовал Ральф, это ради кого-то другого он рисковал жизнью. Та Беатрис была прекрасное дитя. А нынче я — взрослая женщина, которая не боится ни прошлого, ни будущего. Я безучастно глядела на разрушенный дом, на пустой болотистый луг и была рада, что ничего не чувствую. Там, где раньше гнездились сожаление и страх, теперь осталось лишь чувство отстраненности. Если Ральф выжил, даже если он выжил, чтобы стать предводителем бунтовщиков, сейчас он далеко отсюда. Ему следует забыть о тех далеких днях в укромных лощинах и любовных полуденных часах, так же как забыла о них я.
Я повернула лошадь к дому и неторопливо поскакала через залитый солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, Фенни отрезала его от настоящей жизни. Мне надо строить мое будущее.
ГЛАВА 10
И я начала с моих собственных апартаментов. Строители закончили ремонт восточного крыла дома и были готовы поработать у меня. Чудесную старую мебель, которая когда-то была изгнана из спальни Гарри и заменена на безделушки в стиле китайской тарабарщины, я приказала вынести с чердака, где она была в беспорядке свалена в кучу, спустить вниз и отполировать до блеска. Вся мебель была выполнена в стиле Якоба I и оказалась такой тяжелой, что каждый предмет могли нести не меньше чем вшестером. «Как безобразно!» — мягко заметила Селия, но эта мебель напоминала мне мое детство, и я считала, что комнаты пусты без нее. В своей спальне я велела поставить огромную резную кровать на четырех ножках, толстых, как ствол тополя, и с резным балдахином.
Теперь я жила в комнатах, расположенных со стороны фасада, и через окна мне были видны розовый сад, выгон, наш лес и вдалеке череда возвышающихся холмов. Около окна я поставила огромный резной комод, а соответствующих размеров гардероб для моих платьев помещался в соседней туалетной комнате.
Когда чердак был очищен от старой мебели, я обнаружила там много вещей, принадлежавших моему отцу. Наши разгильдяи-слуги, подобные всем другим, свалили здесь в беспорядке его седла, конскую упряжь, костюмы для охоты и набалдашники кнутов. Папа любил на досуге мастерить седла, и его седельный станок и деревянные козлы теперь сиротливо валялись в центре чердака. Какое-то суеверное уважение к памяти отца удержало меня, и я, вместо того чтобы приказать выбросить все это вон, стала проводить свободные часы, перебирая всю эту утварь, разглаживая кожу седел, удивляясь тому, как мастерство постепенно приходило к моему отцу. Я подолгу сидела здесь в странном оцепенении, все ощупывая и ощупывая седла руками, пока кожа на моих ладонях не порозовела от краски.
Кроме того, я велела поставить в моих комнатах папин стол для работы, большой круглый стол, такой старый, что он, казалось, мог принадлежать королю Артуру. Он был снабжен множеством ящичков с ярлычками. На каждом ярлычке стояла очередная буква алфавита, и все бумаги, касающиеся фермера, чье имя начиналось с этой буквы, хранились в этом ящичке. Здесь же я установила большой сундук для денег, в который помесячно или поквартально убирала взносы за ренту и из которого также еженедельно или ежедневно выплачивала жалованье. Это была настоящая контора, центр денежного оборота Вайдекра, и ключи от всего этого принадлежали только мне. У чичестерского художника я заказала подробную карту наших владений с точным указанием границ, которые теперь перестали быть яблоком раздора, как в стародавние дни. Я также перенесла к себе из библиотеки старый письменный стол отца, с одним отделением для писем и двумя секретными ящичками, и поставила его у окна.
Теперь, стоило мне поднять глаза от деловых бумаг и счетов, я видела наши чудесные розы и зелень леса и улыбалась при мысли о доходах и прибылях моего Вайдекра.
Самую маленькую из своих комнат я не смогла уберечь от маминой любви к пастельным рисункам и позолоте, и она превратилась в традиционную дамскую гостиную. Мама украсила ее бледно-розовым ковром, гнутой легкой мебелью и очаровательными вышитыми занавесками. С большим трудом мне удалось выдавить из себя улыбку и скрыть гримасу отвращения при виде всего этого. Каждый принял как должное — и меня это неприятно задело, — что я могу одна проводить здесь вечера или даже целые дни.
Появление маленькой инфанты в нашем доме сослужило мне хорошую службу. Даже мама признала, что невозможно серьезно работать или писать деловые письма, когда рядом с тобой плачет или играет маленький ребенок. Так как Гарри или Селия приносили малышку в гостиную каждый день после обеда или по вечерам, у меня был прекрасный предлог отсутствовать хотя бы часть этого времени.
Но чего я совершенно не могла избежать, так это моего собственного интереса к девчушке. Она действительно была очаровательна. Малышка сохранила удивительный синий цвет глаз, с которым родилась, и мягонькие каштановые волосы, которые по цвету были точной копией моих собственных.
Селия выносила ее на террасу в теплую погоду после обеда. Когда у меня были открыты окна, я могла слышать ее воркование, напоминавшее воркование лесного голубя, и гуканье, похожее на гудение шмеля. И я застывала на фразе в деловом письме или не могла толком сосчитать столбец цифр, получая всякий раз разный результат. Я выглядывала в окно и видела то ее взбрыкивающие в воздухе ножки, то кулачки, которыми она пыталась ухватить солнечный лучик или край своего кружевного полога.
Однажды днем ее возня была такой настойчивой и продолжительной, что я просто рассмеялась вслух. Она вела себя в точности как я, с моей любовью к солнцу и теплому ветерку. Все остальные люди нашего дома ступали по земле, как будто это был паркет; лишь мы двое — моя дочь, вернее дочь Селии, и я — понимали, где мы живем. Я и ребенок, слишком маленький, чтобы говорить, и слишком маленький, чтобы понимать. В этот момент, наблюдая за ребенком, я увидела, как игрушечный, хорошо обсосанный кролик вылетел из коляски и упал в траву. От неожиданного разочарования ребенок затих и тут же разразился плачем. Не успев подумать, я открыла высокое французское окно моей конторы и шагнула на террасу.
Я подобрала игрушку и положила ее в колыбельку. Ребенок, полностью проигнорировав ее, уставился на меня и изо всех сил болтал ножками и ручками, приглашая меня поиграть. Она громко забулькала ротиком, она стремилась ко мне. Я рассмеялась, малышка была неотразима. Неудивительно, что целый дом подчинялся ее улыбкам. Она была таким же маленьким домашним тираном, каким была когда-то я. Мы с ней были очень похожи.
