К концу следующего дня комиссия снова пришла в мастерскую и стала принимать пробу. На этот раз вместе с комиссией пришел и Никита Стародубцев.
Вспотевший, красный Костя спрашивал у мастера:
— Ну как?
— Будь уверенный, — отвечал громко мастер и раздувал усы, — будь уверенный, секретарь.
Но его ожидал тяжелый удар. Первая же вещь, сданная в комиссию, — кронциркуль, — вызвала насмешливую улыбку на губах главного механика.
— Что это? Кронциркуль? — кривлялся он. — Да нет, вы ошиблись. Это ножницы. Это сахарные щипцы. Это загогулинка какая-то, не имеющая названия. — Он радостно показывал вещь остальным членам комиссии: — Глядите, глядите, нет, это великолепно!
— Покажите! — мрачно попросил мастер.
Ему подали, он повертел в руках, крякнул: «Мда!..» — и швырнул кронциркуль на пол.
Следующий сдал комиссии многогранную гайку. Главный механик подбросил ее на ладони.
— Что же она, молодой человек, скособочилась у вас? Нездоровится ей, что ли? Экая она растрепа!
— Покажите! — опять попросил мастер.
Он был мрачен. Он старался не смотреть на Костю. А тот вытер рукавом пот со лба, подумал: «Вот и зашились!» — и виновато посмотрел на Стародубцева. Но тот только улыбнулся ему ласково и ободряюще.
— Следующий! — торжественно вызвал председатель комиссии.
Следующим был Павлик.
— Ага, племянничек! — приветствовал его румяный механик. — А ну, покажите-ка пробу, племянничек!
Он взял четырехугольник и измерил. Было 20X20. Он обмерил его со всех сторон: 20x20. Он пожал плечами и вставил четырехугольник в дыру: железо плотно вошло в отверстие. Механик поднес вещь к свету: зазора не было. Он всматривался, протирал пенсне, снова смотрел на свет, — нет, не было зазора. Он положил вещь на стол и погладил ее рукой, — хорошо отшлифованное, холодное железо приятно щекотало пальцы. Мастер и Костя, затаив дыхание, следили за председателем.
— А вы молодец, племянничек! — вдруг воскликнул механик. — Честное слово, молодец! Нет, вы посмотрите, какой молодец! — он протянул пробу члену комиссии.
Костя радостно вздохнул. Стародубцев засмеялся. Мастер расправил усы. А Павлик смутился и не знал, куда деваться. Но бурная радость клокотала в нем: сам главный механик сказал ему «молодец»! Он будет, будет слесарем, слесарем первой руки!
— Следующий! — вызвал председатель.
Следующим подошел Мишка Рубцов и уверенно протянул свою работу.
А дальше все пошло уже совсем хорошо. Все члены комиссии единодушно признали это. А Никита Стародубцев, собрав всех учеников, сказал им коротко:
— Вы доказали, что хотите учиться. Хотите стать хорошими мастерами. Нам, старикам, это радостно. От имени всего заводского коллектива приветствую в вас будущих хозяев и тружеников нашего родного завода!
Когда комиссия ушла, взволнованные и радостные ученики сбились вокруг мастера и Кости.
— Теперь нас не закроют! — сказал мастер. — Теперь у нас расширение пойдет! Верно я говорю, секретарь?
— Все верно, Абрам Павлыч! — радостно отвечал Костя.
Через полчаса группа учеников вручила Косте заявление с просьбой принять их в комсомол. Среди подписавших заявление был и Павлик.
2
Игру в «лопаточки» привез к нам с севера какой-то комсомолец, и она, как эпидемия, охватила актив. Особенно увлекся ею Глеб Кружан. Он мог целыми вечерами сидеть в клубе и играть в эту нехитрую игру.
Инструктор укомола как-то сказал ему укоризненно:
— Проиграешь, Глеб, всю организацию. Ничего ведь не делаешь!
— Ну и снимайте меня, раз ничего не делаю, — огрызнулся Кружан. — А учить меня нечего. Я, брат, на губернской работе в хорошие годы был…
— А теперь плохие?
— Да уж неважные, — усмехнулся Кружан. — Нет, давай уж лучше сыграем в «лопаточки».
Он видел, конечно, что дела в организации идут плохо. Но в этом не было его вины, — виновато время, плохие годы. Что он может сделать!
В двадцатом, «хорошем», году он любил устраивать парады комсомольских частей ЧОНа. Он выезжал на сером жеребце, беспокойно прядавшем ушами. Здоровался с частями. Кричал приветственную речь. Его голос звонко раздавался в морозной утренней тишине. «Ур-ра!» — хрипло отвечали ребята, и Кружану казалось, что он на фронте. Тускло поблескивали покрытые изморозью штыки. Ломаные, неровные линии шеренг… Снег на папахах и шапках… Разве не похоже на фронт? Разве не рыскают банды по уезду? Разве не привозят из районов зарубленных и замученных комсомольцев?
На фронте Кружан никогда не был.
Иногда он затевал ночные тревоги. Хмурый, насупившийся, он обходил взволнованные, притихшие ряды комсомольцев и хриплым, усталым шепотом отдавал распоряжения.
Он завел себе привычку: каждую ночь, перед тем как ложиться спать, обходить чоновские караулы. Он шел от поста к посту, придирчиво спрашивал пароли, заходил в душные, дремотные караулки и пил чай с ребятами.
Он любил один или с небольшой теплой гурьбой ребят вдруг нагрянуть в какое-нибудь опасное бандитское село. Он лазал по закромам и ямам, искал кулацкий хлеб, ломал самогонные аппараты, арестовывал кулаков и спекулянтов и сам же судил их.
Один раз подожгли хату, в которой он ночевал; он еле выскочил из огня. Другой раз ему с трудом удалось спастись от бандитской погони.
Он считал работу в уезде опаснее фронта. К комсомольцам-фронтовикам он относился настороженно. Ему казалось, что они все время подчеркивают: «А ты на фронте не был, не был!» Когда Рябинин на костылях пришел в горком, Кружан встретил его недружелюбно. Кружану казалось, что и костыли эти нарочно, для форса.
«А меня бандиты всего шомполами исполосовали! — хотел он крикнуть Рябинину. — Чего зазнаешься?»
Но теперь не пойдешь с облавой, не нагрянешь на село, не устроишь парада. И Кружан просто не знал, за что ему теперь взяться. Организовывать ячейки? Вести статистику? Культработу? Это представлялось ему скучным и ненужным делом.
Однажды Бенц предложил обследовать положение ученичества в частных предприятиях. Кружан оживился.
— А ведь верно! — вскрикнул он. — Сделаем налет на частников, одного-двух арестуем, устроим показательный суд. — Потом вспомнил, что арестовывать нет у него прав, и погас: — Ладно, проводи сам…
И он возвращался к «лопаточкам» или собирал в своей комнате ребят, пел печальные блатные песни, которым научился в тюрьме, а иногда, когда были деньги, пил. Деньги же были редко, жил Кружан мрачно и голодно, обедал где придется, донашивал старую гимнастерку.
По ячейкам он не ходил, хотя их было немного в городе. Сам он состоял в центральной городской ячейке, помещавшейся тут же, при клубе. В эту всеобъемлющую ячейку входили все, кто только мог: служащие учреждений, укомовские работники, пекаря, мукомолы, кожевники, швейники, парни с электрической станции, учащиеся, работники милиции, ребята из дома подростков. Сюда прикрепляли людей, приехавших в город на неделю, на месяц. Сюда приходили комсомольцы, потерявшие всякие документы; они тоже оставались в ячейке, состояли на временном учете, добывали деньги на железнодорожный билет, искали работу. Половина всей организации входила в эту разбухшую ячейку. Сам Кружан любил выступать здесь с речами.
Но и здесь началось брожение. Кожевники, пищевики, швейники, ребята с электростанции захотели создать свои ячейки. Раньше они работали в частных сапожных, или военных пошивочных мастерских, или пекарнях, или на законсервированных мельницах. Они были разбросаны по городу и привыкли вечерами тянуться в общий клуб к ребятам.
Но сейчас открылись обувная и швейная фабрики, пускались мельницы, расширялась электростанция, комсомольцы сбивались на предприятиях вместе, чтоб дружно драться за восстановление фабрик, за пуск, за качество, отстаивать свои интересы, учиться.
И кожевники потребовали себе ячейку. Пекаря объединились с мукомолами и тоже потребовали ячейку. Они пришли к Кружану и сказали, что им надоело болтаться без дела в клубе, что на фабриках и на мельницах на них свалили всю культработу, что беспартийная молодежь обступает их и спрашивает о комсомоле, что и самих их тянет больше к себе на мельницу, чем в общий клуб.
— Врозь? Врозь хотите?! — закричал на них Кружан. — По уголочкам, да?
В конце концов он махнул рукой:
— Ладно! Валите как хотите…
Ему сказали тогда, что раз так, то надо провести реорганизацию всей центральной ячейки. Но он заупрямился.
— Кожевникам — ячейку и пищевикам — ячейку, а все остальное пусть идет по-старому.
И когда ему перечили, он начинал кричать:
— Что-о?! Клади билет на стол! Всех из комсомола выгоню!
Иногда на него находил приступ деятельности. Он созывал бюро, запирал двери, искуривал гору махорки и замучивал управдела.
— Пиши, — кричал он, — пиши: Иванова исключить из комсомола! Ярхо объявить строгий выговор, Матвейчика снять с работы! Кто против? Идем дальше… Дело Сергеева. Предлагаю исключить… Кто против?
