— Чертова погодка! Хороший хозяин собаку не выгонит!
Но зато для пехоты и артиллерии такая погода — не помеха. По шоссе в направлении Клайпеды двигаются войска. Это верный признак близкого наступления на порт, за который немцы держатся обеими руками. Клайпеда связана с Восточной Пруссией не только самым коротким морским путем, но также узенькой полоской земли — стокилометровой косой Куришен-Нерунг. Там хорошие шоссейные дороги, которые сейчас используются для снабжения немецких войск, осажденных в Клайпеде.
Рано смеркается в зимнюю пору. Не успеешь оглянуться, как наползает темнота. Сначала смутно вырисовываются силуэты домиков и низкорослых сосен. Они похожи на медвежат, поднявшихся на задние лапы. Потом дома, деревья, люди — все сливается в густую черноту настороженной и тревожной тишины, нарушаемой лишь морским прибоем и отдаленными раскатами орудийных выстрелов.
В этот поздний час мы приехали на командный пункт батальона, разместившийся в землянке, недалеко от главного шоссе.
— К нам приходят гости только в темноте, — говорит командир батальона капитан Гладких. — Вокруг нас все деревья в щепы превратились. Такая шикарная аллея была, и всю немцы снарядами исковыряли, — с горечью и досадой добавил он.
— Ну ничего, деревья вырастут, товарищ капитан, — вставил веселый круглолицый солдат с родинкой на щеке.
— Скоро не вырастут! — авторитетно возразил капитан. — Надо не меньше пятидесяти лет, чтобы такие дубы поднялись. Вот тополя растут очень быстро, но и умирают скорее, чем, скажем, дуб или клен.
Я поинтересовался, откуда капитану известны такие тонкости по части древонасаждений.
Он рассмеялся:
— Так я же по гражданской специальности лесничий. Да и вырос в лесных местах. Может, слышали — есть такой старинный городок Галич, недалеко от Костромы. Природа у нас богатая, леса непроходимые, озеро.
Я обрадовался и схватил капитана за руку:
— Значит, земляк!
— Какое совпадение! — удивился он.
Мы стали вспоминать наш тихий городок и, перебивая друг друга, говорили о галичском озере, богатом рыбой, о валах, пересекающих город, — старинных укреплениях, Построенных против врагов, — о холме Шемяки и еще о многом, что так дорого с детских лет.
— Давайте подышим свежим воздухом, — предложил капитан.
Мы вышли, и, пока стояли в темноте, обдуваемые холодным сырым ветром, капитан рассказал мне, что там, в Галиче, на улице Свободы, осталась его семья. Уже после его ухода на фронт родилась дочка, которую назвали Лидочкой. Ему очень хочется ее увидеть…
— Впрочем, я верю в свою счастливую звезду, — сказал капитан. — Тем более что у меня есть надежный друг и телохранитель — Федя Грудкин. Хотя и молод, а заботится обо мне, как отец родной. Недельки две назад мы попали под сильный огонь. Федя навалился на меня и говорит: «Товарищ капитан, я вас прикрою. Вам сейчас никак нельзя выбыть из строя». И представьте, не успел Он досказать свою мысль, как — бух! — снаряд совсем близко… Осколки во все стороны полетели, и Феде моему в ногу залепило. А не будь его — черт знает чем бы дело кончилось.
Вдруг, дверь землянки отворилась, и мы услышали голос Феди:
— Товарищ капитан, вас срочно требуют.
Мы спустились в землянку, капитан взял телефонную трубку. Он слушал и односложно отвечал: «Есть! Есть! Есть!»
Положив трубку, он объявил, что в семь утра артиллерия откроет огонь по укреплениям противника, его батальону поставлена задача: первым ворваться в предместья Клайпеды.
Остаток ночи он был поглощен делами, разговаривал с командирами рот, отдавал распоряжения, что-то проверял. Не раз он возвращался к карте и внимательно рассматривал передний край обороны противника: траншеи, огневые точки. Их необходимо было захватить в первый же час наступления. Дальше на карте протянулась еще одна немецкая оборонительная линия, — внешние обводы города, особенно густо насыщенные огнем.
А в стороне от всех, стараясь никому не мешать, на патронном ящике сидел Федя Грудкин. Лицо его теперь было тоже напряженным. Я присел рядом с ним и спросил, давно ли он служит в этом батальоне.
— Без малого год. После госпиталя сюда прислали. Сам-то я моряк, балтиец, с линкора «Марат». Осенью сорок первого добровольцем вызвался на сухопутный фронт — Ленинград защищать. С тех пор в пехоте. С этим другом не расстаюсь, — продолжал Федя, погладив ложе автомата, лежавшего на его коленях. — Три раза ранили. Первый-то раз я в госпиталь угодил, а потом уж старался, чтобы дальше санбата не отправляли. Подлечишься малость — и обратно к себе в батальон. Так до Клайпеды и дотопал.
— По флоту не скучаете?
— Нет, привык. На корабле свои прелести, тут — свои. Там стреляешь — и не видно в кого. А тут бой так уж бой! Немцы у тебя как жуки на сковородке. — Федя понизил голос до шепота и добавил, глядя на комбата: — Кроме всего прочего, своего капитана я ни на кого не променяю. Это же особенный человек. Вы не смотрите, что он такой худенький, а посмотрели бы в бою — настоящий Суворов! — добавил Федя.
Капитан тем временем закончил разговор с командирами рот и поднялся:
— До артиллеристов хочу дойти…
— Есть, до артиллеристов! — весело повторил Федя. Одним взмахом набросил шинель, автомат повесил на грудь и пошел вместе с капитаном.
Минут через сорок они вернулись.
— Все в порядке, — удовлетворенно проговорил Федя и, поставив на печурку чайник, принялся открывать консервы, резать хлеб. Через несколько минут он объявил: — Прошу харчить!
Никто из нас не спал в эту ночь, а как только стала рассеиваться темнота, мы услышали басовитые голоса наших орудий. Они вели огонь через нашу голову.
Капитан Гладких стоял, сжимая пальцами телефонную трубку. Он вызывал свои подразделения:
— «Буй»! Это говорю я, «Кострома». Доложите обстановку. Так… Алло, «Галич»! «Галич»? Говорит «Кострома». Доложите обстановку.
Он молча слушал, и только чуть подрагивавшее колено и две резко обозначившиеся складки на переносице выдавали его волнение.
— Хорошо идут! Заняли первые траншеи! — произнес капитан, и лицо его просветлело. Но тут же оно снова нахмурилось: — Там, говорите, дзот? Давайте его координаты. Шестнадцать — двадцать шесть? Есть! Сейчас дадим туда огонь! Только вы не торопитесь, не лезьте пока в самое пекло, а то вместе с фрицами накроетесь.
Координаты дзота сразу были переданы артиллеристам. И тут же капитан спросил своего начальника штаба:
— На новом НП связь готова?
— Так точно! — ответил тот.
— В таком случае вы пока оставайтесь, а я буду перекочевывать вперед.
Он поднялся, свернул карту, положил ее в полевую сумку, повесил на грудь бинокль и направился к выходу, сопровождаемый Федей Грудкиным.
— Ну пока, земляк! — сказал мне капитан. — Теперь встретимся в Клайпеде. Осталось взять внешние обводы — и мы будем там!
И мы действительно там встретились в тот самый час, когда немцев выбили из города на косу Куришен-Нерунг, отделенную от порта лишь небольшим проливом. Со злобой и остервенением, бессмысленно они обстреливали оттуда город артиллерийским и минометным огнем. На улицах грохотали взрывы. Клубы кирпичной пыли взвивались над домами. Поминутно раздавались свистки регулировщиков, которые останавливали прохожих и предлагали укрыться в подъездах домов. Но время было дорого. Несмотря на артиллерийский обстрел, войска двигались по центральной улице. Они спешили вперед, чтобы с наступлением темноты форсировать пролив, выбраться на косу и отрезать гитлеровцам путь отступления к Кенигсбергу.
Я смотрел на бойцов, устало шагавших с автоматами на груди, обходивших свежие воронки, перебиравшихся через развалины. И вдруг заметил круглое, как солнышко, сияющее лицо Феди Грудкина и рядом с ним худенькую, затянутую ремнем фигуру капитана Гладких. Увидев меня, он улыбнулся, поднял над головой руку и протянул ее вперед, давая понять, что здесь все сделано, теперь идем дальше. До встречи в Кенигсберге!
Впоследствии в Москве, у Всеволода Витальевича в Лаврушенском переулке, на его вопрос: «Что вам больше всего запомнилось?» — я не задумываясь ответил:
— Паланга!
— Почему?
— Там мы пережили оптимистическую трагедию. — И стал вспоминать, как все было.
Вишневский выслушал с интересом и сказал:
— Вот так, как вы мне рассказали, надо об этом написать…
Я последовал совету Вишневского с большим опозданием, написал только теперь, когда его уже нет…
ТАК РУШАТСЯ ЦИТАДЕЛИ
Всю зиму велась борьба на дальних подступах к Кенигсбергу, а в начале апреля, с первыми лучами весеннего солнца, с первым теплым ветерком, загудела-застонала земля. Воздух раскалился и дрожал. Подобно молниям, сверкали вспышки орудий, обстреливавших Кенигсберг, самолеты сбрасывали на него бомбы. Даже за десятки километров этот город казался сплошным адом. Вероятно, в таком виде рисовалось светопреставление нашим богобоязненным предкам. Серо-бурый дым поднимался высоко в небо, стелился по земле, плыл над дорогами и хуторами.
