— Все в порядке, Тамариск! Ничего не говори о продаже Эндерби. Вообще ничего не говори!
— Конечно, я не буду говорить: это секрет!
— Мы заплатим деньги и покончим с этой историей. Никто, кроме нас троих, не будет об этом знать!
Она улыбнулась. Таинственность была ее стихией. Этот случай подтвердил ее чувства к Джонатану и стал для меня новым источником беспокойства.
В конце концов, все должно было кончиться благополучно. Джонатан мог раздобыть такие деньги. Петтигрю были очень богаты, и долг, пусть даже большой, не слишком обременил бы Джонатана, не будь столь ограниченным срок его выплаты.
Все прошло бы без сучка, без задоринки, и я полагала, что это будет всего лишь хорошим уроком Джонатану, если бы не случай: кто-то явно решил доставить нашей семье неприятности.
Через день или два, когда отец завтракал, ему принесли письмо. В это время я тоже сидела за столом. Отец не любил завтракать в одиночку, и я просыпалась рано, чтобы составить ему компанию.
Сначала он даже не обратил внимания на письмо, и лишь после того, как мы обсудили с ним празднества и сроки возвращения в Эверсли, вскрыл его: по мере чтения лицо отца краснело и, в конце концов, стало почти кирпичного цвета.
— Что случилось? — спросила я.
— Этот молодой негодяй! — воскликнул он.
Я взяла письмо. На конверте стояло: «Клуб Фринтон».
«Дорогой мистер Френшоу!
Полагаю своим долгом довести до вашего сведения тот факт, что ваш внук, мистер Джонатан Френшоу, посетил наш клуб вечером двадцать четвертого июня и, играя, проиграл сумму в пятьсот фунтов стерлингов. Зная ваше мнение относительно подобного времяпрепровождения и разделяя его, я счел своим долгом дать вам знать об этом, чтобы вы, если возможно, отвратили этого молодого человека от столь безрассудного времяпрепровождения.
Ваш друг».
Я воскликнула:
— Что за лицемерное письмо! Думаю, его написал отвратительный человек!
— Но это правда, я полагаю?
Я промолчала.
— О, Господи! — воскликнул отец. — И этого юного идиота мы поселили у нас в Эверсли! Скажи прислуге, пусть пришлют его сюда… Сейчас же… немедленно!
— Он, наверное, еще не встал.
— Конечно, наверное, он поздно ложится! Просиживает за игорным столом до рассвета!
— Не выносишь ли ты приговор, еще не начав следствия? — говорила я, но сердце у меня при этом обрывалось.
— Сейчас узнаем… Я сам пойду к нему!
Отец выскочил из комнаты, комкая в руке письмо. Я последовала за ним наверх. Он распахнул дверь в комнату Джонатана, который крепко спал.
— Вставай! — проревел отец.
Джонатан медленно открыл глаза и изумленно уставился на него.
— Что ты делаешь в постели в такой час? Почему не занимаешься делом? Припозднился вчера, а? Не за карточным ли столом? Вот что я скажу тебе, молодой человек: убирайся-ка отсюда! И не вздумай по пути заезжать в Эверсли, отправляйся прямиком к своей матушке. Я поговорю о тебе с твоим дедом, ленивый бездельник!
Но Джонатан был не из тех молодых людей, которых можно запугать. Он умел брать себя в руки именно в критических ситуациях.
— Не снится ли мне все это? — спросил он. — Не персонажи ли вы из снов? Но выглядите вполне реально. Это ты, Джессика?
— Да, — сказала я и, решив, что следует как можно быстрее ввести его в курс событий, добавила:
— Кто-то прислал письмо с сообщением о твоем карточном долге.
Это удивило его.
— Как это скучно!
Мой отец подошел к нему, взял за плечи и хорошенько встряхнул. Голова Джонатана качнулась взад-вперед, и волосы закрыли его лицо. Он выглядел так комично, что я непременно рассмеялась бы, если бы ситуация не была настолько серьезной, а я так расстроена.
— Лучше не пытайся скрыть что-нибудь от меня! — вскричал отец.
— И Не собираюсь, — ответил Джонатан. — Я был обременен этим долгом совершенно неожиданно, и, как ни странно, не имея желания делать этого!
— Перестань молоть чепуху!
— Правда, сэр! Я зашел в клуб, меня убедили присесть на минутку, и, не успев понять, что происходит, я уже потерял пятьсот фунтов.
— Ты считаешь, я с тобой шучу?
— Конечно, нет.
— Разве я не предупреждал тебя, что не потерплю у себя азартных игроков?
— Говорили, и много раз.
— А ты умышленно бросил мне вызов?
— Ни о каком вызове у меня и мысли не было! — Отец хотел дать ему пощечину, но Джонатан изящным движением сумел уклониться от нее.
— Я могу лишь признать это обвинение справедливым, — продолжил он, — и добавить, что такое больше никогда не случится!
Дверь распахнулась, и появилась Тамариск.
— Что тебе нужно? — воскликнула я.
— Убери отсюда ребенка! — велел отец.
— Вы не должны ругать Джонатана! — закричала Тамариск. Она подбежала к отцу и повисла у него на руке. — Это я во всем виновата! Это я играла! Я проиграла много денег! Я проиграла пятьсот фунтов, и я собираюсь продать Эндерби и заплатить деньги!
Она молола такую чепуху, что у отца даже гнев пропал.
— Девочка сошла с ума? — спросил он.
— Конечно, это было сумасшествие, — согласилась Тамариск, — это была азартная лихорадка! Ты ее подхватываешь — и все… ты уже сумасшедший! Ты проигрываешь, повышаешь ставки, опять проигрываешь, говоришь, что еще повышаешь… говоришь, что я пойду на пятьсот фунтов…
Она была столь прелестна в этой обворожительной наивности и решимости спасти Джонатана, что в этот момент я готова была полюбить ее. Ее прекрасные темные глаза сияли, а цвет щек красиво сочетался с темными волосами. Невозможно было смотреть на нее, не растрогавшись. Даже отец, каким бы он ни был сердитым, всегда был чувствителен к женской красоте. Конечно, вряд ли ее можно было назвать женщиной, но ее невинная и страстная преданность заставляла думать о некоторой зрелости.
Джонатан нежно глядел на нее: я понимала, что он чувствовал. Эта взбалмошная девчонка была способна на настоящую любовь. А ее темперамент обещал вылиться в страстные чувства. Отец хрипло произнес:
— Ты несешь чепуху, детка!
— Нет, нет! Это правда! Я там была!
— Когда?
— Когда проиграла деньги!
Отец взял ее за плечи и взглянул в лицо.
— Не лги мне!
— Это не ложь! Это правда! Джонатан просто притворяется, чтобы выручить меня!
— Как притворяешься ты, чтобы спасти его?
— Вы пожалеете, если выгоните его!
— Ты хочешь сказать, — начал отец, и я заметила, как его губы начинают кривиться. Я помнила эту мимику с детства — он смотрел на меня, когда мои выходки смешили его, — что это ты пожалеешь, если он уедет от нас?
