- Расскажи, какой это хазиначи? Где ты встретился с ним? Давно ли?
Афанасий поведал о встречах с Мухаммедом.
- Знаком он тебе, что ли? - окончив рассказ, опять спросил он.
- Нет, нет... Это другой человек, - произнес индус. - Да. Другой человек.
Пришел Уджал. У бедняка опять начинался приступ лихорадки. Уджал просил Джанки помочь его жене, если он свалится.
Никитин проводил красильщика до его дома. Желтый лоб Уджала покрывала испарина. Он зябко поводил плечами. На приступке своего дома Уджал присел, закрыв лихорадочные глаза.
- Скоро у меня будут новые краски. Возьмешь? - пробормотал он.
- Ляг и выпей цейлонской коры,* - посоветовал Афанасий. - О красках потом поговорим.
______________ * Цейлонская кора - кора хинных деревьев, родина которых Цейлон.
Уджал промолчал. Его уже трясло. Никитин толкнул дверь, взял красильщика подмышки, почти поволок в дом. Решма с покорным лицом помогала ему уложить Уджала на соломенный тюфяк. Привычными движениями, не спеша налила воды, приготовила лечебную настойку.
- Я завтра зайду, - сообщил Никитин.
Решма смотрела равнодушно, устало.
На следующий день Никитин зайти не смог. Не зашел и через день. Отвлекли торговые дела. Продавал камни. Ему удалось выручить хорошую сумму, но он устал от трудных разговоров со скупщиками.
Особенно надоел ему индиец из Шабаита, далекой страны у моря, привозивший в Бидар мускус. Одна польза от этого купца была: рассказал, что в его краю много оленей.
Так прошло три дня. А на четвертый Афанасий узнал, что умер Уджал. Никитин пошел с ним проститься. В доме было тихо. Решма, посыпав косы и измазав лицо пеплом сожженного кизяка, неподвижно сидела в ногах прикрытого белым полотном худого тела. Какие-то родственники бродили по дому, договаривались о повозке и дровах для погребального костра.
Никитин увидел Нирмала, дал денег на похороны.
Внеся свою лепту на костер, Афанасий ушел, - слишком тяжко было видеть погруженную в горе семью.
В тот же день Рангу опять завел разговор о Голконде.
- Не знаю. Подожди, - остановил его Никитин. - Я еще не решил.
Он все еще сомневался, уходить ли из Бидара. Может быть, дождаться разговора с Махмудом Гаваном. Хазиначи говорил, что везир пожелает видеть его. Да и дожди идут, дожди...
Утром другого дня на базаре он услышал шум. Народ бежал в сторону крепости. Никитина подхватила любопытствующая человеческая река.
На площади перед крепостью все было по-прежнему. Так же сидели у ворот писцы-брамины, торчала стража, так же высовывались из-за зубчатых стен ажурные очертания строений, так же шелестели пальмы возле рва.
Только перед крепостным мостом на восьми шестах торчали окровавленные головы - одна в тюрбане, другие простоволосые.
Это были головы купцов и воинов, казненных по приказу великого визиря султаната за неподчинение его словам. Они осмелились посягнуть на камни, которые хотел купить сам Махмуд Гаван.
Афанасий протолкался поближе. Вторая слева голова оказалась прямо перед ним. У головы были круглые ястребиные глаза. Щеточка усов на верхней губе покрылась запекшейся кровью. С минуту Афанасий глядел не узнавая. Потом стал отступать от искаженного предсмертной судорогой лица Музаффара.
В этот день он сказал Рангу, что уходит с ним в Голконду.
Сборы были недолги. Купив быков и повозку, Афанасий и Рангу спустя четверо суток уже выехали из Бидара. Хасан опять остался караулить пустой дом. Перед отъездом Никитин хотел было зайти к хазиначи проститься, но в последний момент ему почему-то не захотелось видеть Мухаммеда. Какое-то смутное предчувствие говорило Афанасию, что лучше ему уйти из Бидара вот так - незаметно.
Махмуд Гаван, великий визирь, князь купцов, стоял у решетчатого узкого окна дворцовой библиотеки, смотрел в сад, где меж пальм и цветов, распустив глазчатые хвосты-веера, разгуливали павлины, и слушал прерывистый голос хазиначи Мухаммеда.
Помещение библиотеки - квадратное, отделанное деревом, от полу до потолка чернело, синело, краснело, желтело кожаными переплетами, белело свитками редчайших рукописей на арабском, китайском, древнееврейском языках.
Свет из узких сводчатых окон, пересекая библиотеку тонкими ровными полосами, зажигал краски ковров, вспыхивал четким пламенем на углу маленького лакированного столика, высекал искры из обода огромного небесною глобуса.
Махмуд Гаван казался спокойным, но известие о новом заговоре вызвало тяжкое, смутное беспокойство великого визиря.
Многого он достиг. Перед ним падали ниц, трепетали, заискивали. Ему завидовали, льстили, угождали. Два десятка придворных поэтов на все лады воспевали его мудрость, могущество, доброту и бесстрашие. Историк Феришта, это удивительное соединение книжных знаний с полной житейской наивностью, запечатлевал для истории каждый шаг правителя. Тысячи воинов ревели от восторга, когда он выезжал перед войсками. Весь мир завидовал ему, а он никогда не чувствовал себя счастливым.
Бывали только минуты забвения - тогда, когда он сочинял газели о природе и женщинах, писал замечания к Аристотелю или, разгорячась, сам водил в бой своих ратников. Но он знал, что это самообман. Он сам был маленьким и ничтожным перед силой аллаха, правящей миром и поступками людей.
Когда он был моложе и глупее, ему казалось, что самое главное в жизни власть и сила. Сын попавшего в опалу гилянского придворного, умный, смелый, он рвался к ним, надеясь когда-нибудь освободиться, наконец, от унизительной нищеты и зависимости от каждого титулованного барана, имевшего право распоряжаться тобой и твоей жизнью только потому, что у него было больше денег и связей.
Как ненавидел он, Махмуд Гаван, всесильных сатрапов и их придворных! С каким наслаждением он посворачивал бы шеи тем, перед кем должен был гнуть спину!
Бесконечные унижения выжгли в нем остатки любви к человечеству. Он презирал тех, кто давит, за их бесчеловечность, а тех, кто дает давить себя, - за покорность.
Он поставил себе целью добиться полной свободы. Дорога к ней вела через дворцы, через лесть, подлость, готовность изменять и убивать. Махмуд Гаван прошел этот путь у ступеней бидарского трона. Оглядываясь назад, он видел змеиный яд клеветы, хитрые силки интриг, лужи крови... Его тоже могли убить, отравить, оклеветать. Но он действовав во имя власти султана, во имя борьбы с неверными, тогда как его противники при дворе, старая знать, думали только о себе, о своих прежних вольностях. Он вышиб у них почву из-под ног, добившись отмены права наследования в тарафах, превратив вчерашних князьков в простых слуг. Он увеличил число тарафов, поставил во главе новых областей своих ставленников, обессилив старую знать окончательно.
Это невиданно укрепило власть султана, и этого ему не прощали до сих пор.
Ехидный голос нашептывал Махмуду Гавану, что он делал все не столько для султана, сколько для себя. Ведь убрал он с пути и тех владык, которые мешали его личным планам.
Но он гордился клятвой, данной самому себе, что никогда не станет добиваться трона.
Клятва, впрочем, была излишня. Он не мог не понимать опасности внутренних распрей перед лицом внешних врагов. Попытка войти в султанский дворец могла кончиться бесславной гибелью.
Со временем он всерьез стал сам считать себя защитником ислама, опорой трона, грозой неверных. Он мог удовлетворить любую прихоть, его слово приравнивалось к закону, но он был лишен всего, о чем может мечтать человек: верной дружбы, искренней любви, внутреннего покоя. Вокруг кишели враги. Они искали смерти малик-ат-туджара. И он должен был все время быть начеку, как пантера в джунглях, как окруженный тигр, как дикий слон, подстерегаемый охотниками.
- ...Заговорщиков должен знать и русский купец, о опора трона! - дошли до слуха Махмуда Гавана слова хазиначи. - Тот бесстрашный человек, который выручил меня.
Малик-ат-туджар оторвался от созерцания павлинов и роз, повернул к Мухаммеду узкое седобородое лицо, приподнял коричневые, в мелких складках веки.
- Какой купец?
- Русский, мой повелитель. Которого ты хотел осчастливить беседой.
- Да, помню. Откуда же он знает индусов?
- Он искал камни, о всесильный. Он слышал об Индии сказки. У них говорят, что золото покрывает землю Индии, как песок. И вот он ходил с индусами в Шри-Парвати.
- Где он?
- В Бидаре.
- Хорошо. Я сам увижу его... Иди. Я доволен тобой, Мухаммед. Деньги ты получишь вечером. Иди.
Низко кланяясь, хазиначи попятился к выходу.
Великий визирь хлопнул в ладоши. Вошел его вольноотпущенник, сириец, верный как пес и молчаливый как рыба.
- Пусть мне составят списки всех, кто пришел или придет в Бидар с юга, - приказал Махмуд Гаван, - из Райчора, Кулури, Алянда. Поставь людей ко дворцам медиков и ханов. Я хочу знать, к кому из них придут индусы.
Вольноотпущенник исчез. В библиотеке стало тихо. Лишь из сада слышались резкие выкрики павлинов.
