- Скорее всего, так оно и есть... Ах, Ольга Григорьевна, Ольга Григорьевна!
- Так вы что же, думаете, что их всех убила она? - снова встряла я.
- Вполне возможно. Она и всегда-то была не особенно здоровым в психическом плане человеком. Во всяком случае, предрасположенность к шизофрении наблюдалась явно. А тут ещё рак... С её мозгом могло произойти все, что угодно... Хотя, впрочем, "тетя Оля" могла и что-то ещё раскопать? Вдруг эта девушка... То есть, эти женщины тоже имели какое-то отношение к тому давнему убийству? Я ведь ничего не выяснял, мне просто хотелось об этом забыть.
- Вряд ли они имели к этому отношение, - проговорил Леха. - Вряд ли... Но если даже и так...
- Послушайте, ребята! - вдруг взмолился Андрей. - Я, в самом деле, ничего не знаю. Я услышал об убийствах по телевизору. Если бы не Ван Гог, если бы не этот пароль для Марины, я в жизни бы не догадался о том, что это - работа Ольги Григорьевны... Да, даже когда и догадался, то ещё неделю придти в себя не мог. Это же кошмар какой-то!.. А что касается того, она или не она убила этих двух женщин? Искать её надо было лучше! Весь город по сантиметру обшаривать! Я не знаю, куда милиция Михайловская смотрит? Ольга Григорьевна - больной человек, она не может отвечать за свои поступки. Она уже, скорее всего, даже не понимает того, что делает!
- Она уже мертва, - солонка вывернулась из пальцев Митрошкина и, крутанувшись, упала на бок. Соль высыпалась на скатерть. - Вероятнее всего, мертва. Врачи говорили, что ей оставалось жить не больше двух недель.
Барменша взглянула в нашу сторону с явным неодобрением. Мы сидели здесь уже целый час, заказали всего по чашечке кофе, а теперь ещё и наводили бардак на столе. Я вытянула из пластмассового стаканчика салфетку и пальцем согнала на неё рассыпавшуюся соль.
- Скажите, Андрей, - вопрос уже давно готов был сорваться у меня с языка, - а Ольга Григорьевна она что - тоже интересовалась Ван Гогом? Когда Марина пыталась оправдаться насчет этих репродукций, висевших у вас на стене, она намекала, что у матери плохой вкус, и вы, чтобы ей угодить, якобы, приклеили к обоям картинки из старого календаря... Откуда она знала? Как она смогла все это организовать?
- Насчет чего знала? Насчет того, что я когда-то влюбил Маринку в Ваг Гога?.. Да, Маринка же ей, наверное, и рассказывала? Это как раз несложно... А насчет всего остального? Насчет картин? Наверняка, пошла в библиотеку, заказала соответствующую литературу. На самом деле, все просто. Ван Гог, о нем же столько написано... Если я не ошибаюсь, то вся беда в том, что начала "тетя Оля" с "Едоков картофеля". Что говорить? Картина известная, намекнуть на неё легко. Первое убийство она совершала ещё в относительно здравом рассудке, второе, третье... А потом - больница. Шок, стресс, что-то замкнуло в мозгу. Пять человек на картине и пять, как оказывается, убийств. Два мужчины, три женщины... Возможно, она возомнила себя карающей божьей десницей, ангелом мстителем, который наказывает человечество за грехи...
- У последней женщины, которую задушили в профилактории, родственник тоже умер от сердечной недостаточности, - не совсем уверенно проговорила я. - Это был не тот случай, но... Может быть, это каким-то образом повлияло на то, что именно её избрали в качестве жертвы? Я, правда, пока не представляю, каким именно образом...
- Возможно. Очень возможно... В таком случае, на месте милиции я бы поинтересовался тем, были ли смерти от сердечно-сосудистых заболеваний в семье этой девушки - Кати Силантьевой. Н-да... Милиция... Какой кошмар. Остается молиться о том, чтобы наши доблестные органы так никогда это дело до конца и не распутали. Бедная Маринка! Сначала я, потом мать... Чудовищно... И эти "Едоки картофеля"! В свете гибели последней женщины все выглядит по другому. "Ночное кафе"...
- Кстати, о "Ночном кафе"... Вы знаете, я так до конца и не поняла, почему она оставила рядом с бильярдными шарами кисть? Картошка - понятно "Едоки картофеля", бинт и трубка - "Автопортрет с перевязанным ухом", семечки - "Подсолнухи", виноград - "Красные виноградники в Арле". А вот кисть? Я бы поняла еще, если бы шары и кий, или шары и бутылка... Мне сначала даже казалось, что, может быть, это какая-то другая картина? Та, которой я не знаю? Но и вы говорите тоже...
- Кисть? - Говоров усмехнулся. - Кисть - это намек на Гогена. Помните бармена возле бильярдного стола? Вглядитесь повнимательнее в его черты. Винсент рисовал Гогена: тот как раз примерно в это время приезжал к нему в Арль. Период их дружбы и сотрудничества... Художник - кисть. Дверь в ярко освещенный коридор, дверь в никуда. Художник рядом с бильярдным столом, и кий, кстати, указывающий именно на эту дверь...
Он сказал это так просто и страшно, что у меня по спине побежали мурашки. Куда там моим "Харминам" с "Ириадами", и тени неизвестного, падающей в круг света! "Ночное кафе". Пять темных, неясных фигур вдоль стен. Бармен в белом посредине. И, действительно, эта дверь. Распахнутая, страшная дверь. А рядом на стене - часы...
Видимо что-то такое отразилось на моем лице, потому что Андрей, уже не опасаясь испачкаться в крошках, поставил оба локтя на стол, сцепил пальцы в замок и тихо проговорил:
- Ван Гог - это, вообще, мистика. Страшная вещь... Вы не знаете, как он писал в своих дневниках? "Я ощущаю огонь в себе, который не могу потушить и который я вынужден поддерживать, хотя и не знаю, к какой цели он приведет меня"...
- Знаем, - мрачно отозвался Митрошкин. - Тоже книжки читали.
- Да? А я вот как раз читал немного. Нет, когда-то в студенчестве... Черт! Кто бы мог подумать, что все так обернется? Так страшно, жутко... Мне ведь ещё и Матисс нравился, но не так сильно. Н-да... Ван Гог.
Он сидел и смотрел прямо перед собой, как, наверное, и в тот день, когда его разыскала Ольга Григорьевна. Руки у него были красивые и сильные, с длинными пальцами и выступающими синими прожилками. Хорошая коричневая дубленка, светлое кашне. А мне почему-то вспомнился мальчик, который ухаживал за мной ещё в училище. Он тоже хорошо выглядел и хорошо одевался. С особым мужским шиком, без глупого пижонства. Но его отчего-то не уважали, и я, тогда ещё семнадцатилетняя дура, безошибочно чувствовала, что случись что - напади, например, на нас хулиганы в темном переулке - он непременно убежит, и не защитит меня этими вот по-мужски красивыми руками, и не разобьют часы на его широком, крепком запястье, не подпортят киношную физиономию с прямым носом и жестким прищуром глаз. Он просто убежит и все...
- Так, значит, ты все-таки не женился второй раз? - спросил Леха, хотя спрашивать что-либо уже было бессмысленно.
- Нет, - Говоров мотнул головой.
- Но передать Маринке все равно ничего не хочешь?
- А зачем?
- Затем, что она была твоей женой. Затем, что она ждет.
Он вздохнул и пригладил волосы ото лба к затылку. Мне почему-то показалось, что Андрей снова видит перед собой покойную тещу. Во всяком случае, заговорил он так, будто обращался к ней - упрямой, ненавидящей и не желающей ничего понимать:
- Рано или поздно все откроется. Если бы с Ольгой Григорьевной не случилось этого несчастья, если бы она не сошла с ума, если бы не было этих двух последних трупов, тогда сказочка про героя могла бы и прокатить. Но рано или поздно все откроется!
- Маринка уверена, что вслед за тобой убивать начал какой-то маньяк.
- И все равно, в конце концов, все всплывет. А рядом с ней уже не будет матери, которая сможет, брызжа слюной, убедить в том, что я просто выкрутился... От кого вы хотите передать ей привет? От подлеца, который не смог не то что убить этих мерзавцев, но даже и утопиться? Ей и так остается верить в мое геройство от силы месяца два, три... Впрочем, если считаете нужным, можете ей все рассказать. Марина имеет право знать правду обо мне и о своей матери.
- Мы не будем ничего рассказывать, - уронил Митрошкин. - Можешь успокоиться. Если тебе, конечно, это не все равно... Пока! Живи спокойно, товарищ Сергиенко. А нам пора. Вечерняя репетиция, знаете ли.
Он схватил меня за руку, не дав даже поправить берет, и поволок к выходу. У порога я обернулась. Говоров по-прежнему сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на свои вытянутые руки и на красивые пальцы, сцепленные в замок. Глаза у него были пустые и темные. Подбородок едва заметно подрагивал. Он казался жалким и ничтожным, но ему не было "все равно"...
Глава четырнадцатая, в которой мне приходится снова обратиться к Олегу Селиверстову, и все, вроде бы, встает на свои места.
На репетиции я, понятное дело, отработала просто отвратительно. Слюсарев, мечась из угла в угол, обещал меня убить, казнить, четвертовать, и уверял, что от безжизненного тела скорее можно добиться желаемого результата, чем от меня. За один вечер я узнала о том, что страдаю размягчением мозгов, хроническим столбняком, склерозом, а так же даже и близко не представляю, что такое - быть актрисой.
