Вигдис не могла отделаться от мысли, что, возможно, и сама она кончит, как они. Этот маленький замкнутый мирок переделает ее так медленно и тихо, что сама она заметит это лишь тогда, когда уже будет поздно. Подруги стояли здесь перед портретами самих себя в старости. Здесь жили люди с мертвой душой. Здесь люди жили на задворках мира, где все было в стороне, все было безрадостным, где солнце едва светило, а единственным культурным развлечением были крики крачек.
Вигдис посмотрела на мужа глубоким взглядом и послала ему мысль: «Твоя голова здесь единственная, сам знаешь». А затем она извинилась и спросила, есть ли тут комната, где можно помыть руки? Увы, таковой не оказалось, но если ей нужно умыться, то на кухне есть ведро воды. Но воды в царстве экономки Халльдоуры оказалось мало, и она повела новую хозяйку дома вниз по лестнице в прачечную: там стояло полное ведро с водой. Вигдис зашла в холодно-сырую подвальную комнату с земляным полом, твердым как камень, и каменными стенами, склонилась над полным ведром воды, возвышающимся на низенькой табуретке, и тут больше не смогла сдержать слез – и добавила несколько таковых в ведро, беззвучно. Однако, когда она увидела, как они падают в неподвижную холодную воду, ей показалось, что это она наплакала полное ведро.
Это было гораздо труднее, чем она ожидала! Несмотря на свой ум и взгляд на мир, более-менее свободный от заблуждений, она все же создала себе иллюзию, нарисовала для себя картинку в розовом цвете. Дочь торговца, прожившая в родительском доме двадцать семь лет, представляла себе этот пасторский мир по-иному. Как можно было называть это приходом, если здесь больше подходило слово «привал»? Словно здесь кто-то сделал привал на одну ночь, наскоро сколотив один причал и одну церковь. Может, здесь и нельзя жить без выпивки?
Молодожены встретились на верхней ступеньке лестницы, ведущей из подвала: у него глаза в кучу от пьянства, у нее – на мокром месте от слез. Они какое-то время молча смотрели друг на друга, и наконец пастор согнулся и сказал:
– Я больше не буду. Обещаю.
Глава 26
Подбородочница и борода
Пастух. Это слово таит в себе волшебство. Пастух всегда один, он свободен и поднимается в горы, он вседа молод, всегда способен, он всегда паренек. Гест был словно создан для этой роли, проворный на ногу и спорый в движениях.
Больше всего он любит ответственность. И сейчас он отвечал за тринадцать овец. В его обязанности входило вставать раньше всех, приводить стадо, обычно державшееся возле хутора, и загонять в загородку для дойки, а после нее брести со скотиной вдоль фьорда и проводить там день в безмятежном (знай себе, посвистывай) надзоре за пастьбой, а затем в нужное время приводить рогатых подруг на вечернюю дойку. Помимо тумана и дождя главной проблемой здесь было отсутствие часов: наручных часов на этом хуторе, как, впрочем, и в других лачугах страны, не было, а солнце в Исландии было таким беспутным, что сегодня ходило по небу одним образом, а завтра – другим. На некоторых хуторах было заведено расстилать на кровле белую простыню, чтоб подать знак, что сейчас пастуху со стадом время идти домой. Но в Следующем Обвале таких роскошных предметов не водилось, а вот на Сугробной речке, хуторе, видневшемся на другом берегу фьорда, чуть поодаль от Косы, этого обычая придерживались, и Гест в первые дни ориентировался на этот белый знак. Но потом началась морось, и Сугробной речки стало не видно. И тут пастух обнаружил, что у собачки Юноны на шее есть невидимые часы – механизм, возникший у собак, которые из поколения в поколение, от Шумерии до Сегюльфьорда, ходили за овцами, – так что наши друзья всегда пригоняли стадо на вечернюю дойку вовремя.
Было совсем неплохо уйти с хутора и сидеть высоко на склоне горы, наедине со своими мыслями, на тронном камне с посохом-скипетром, словно какой-нибудь принц этого фьорда, и обозревать свое королевство, от быстро тающего айсберга близ Сугробной косы до курящегося дымом туна у бедняцких землянок на Косе, где кто-то топил акулий жир, а жители Старого хутора трудились неподалеку на сенокосе, а оттуда – до датского флага, лениво развевающегося у Хреппоправительского дома. На воде неподалеку два кораблика выплывали из фьорда, а еще один вплывал: он был под норвежским флагом. А вот и новый причал, которому вчера исполнился ровно год, ставший как бы трамплином в новый век. А за ним он насчитал девятнадцать китов, болтающихся на поверхности Затона. Солнце блестело на их светлых брюхах – той малой их части, что виднелась над поверхностью воды, а при таком освещении можно было разглядеть и их огромные туловища под водой: в основном гренландские киты, но среди них затесалась и парочка кашалотов.
Норвежские китобои взяли манеру отвозить свою добычу в Сегюльфьорд и ставить там на якорь: фьорд стал гигантским холодильником. В конце августа в Затоне покачивалось 40–50 китовых туш, так что по нему было невозможно пройти судну. Да, этот Сегюльфьорд – удивительный фьорд! Если он не был битком набит крошечными стайными рыбешками, то был переполнен крупнейшими на земле созданиями. В конце лета пришли большие норвежские пароходы и оттащили эти громады на Западные фьорды, чтоб разделать на тамошних китобойных базах. Такие методы работы норвежцев нравились не всем, и беловласый Кристмюнд ходил представительствовать за тех, кто требовал платы за пользование фьордом как холодильником: мол, здесь к причалу протиснуться стало ужасно трудно, и к Лощине ни одно приличное судно больше не может подойти из-за этого чертова косяка китов.
А преподобный Ауртни решил в этом деле держать сторону хреппоправителя Хавстейнна. Остроглазый испытывал острую тоску по будущему. К тому же нутро говорило ему, что сейчас, когда жизнь вступила в его дом, ему следует радоваться всякому оживлению в обстановке, даже если речь идет о мертвых тушах.
Внешне Хавстейнн был квадратный, небольшой и широкий, с бородой по грудь, а силы у него хватило бы на троих. А нрав у него, напротив, напоминал огонь: доброта и сердечие пылали вперемешку с пламенной мечтой о росте и процветании Сегюльфьорда – мечтой, которая, впрочем, также обладала гибкостью пламени. Хавстейнн не хотел портить отношений с норвежцами, внутренний голос шептал ему, что они со временем окупятся. На самом деле он был в восторге (по мнению некоторых, даже чересчур большом) от норвежцев, ценил их аквавит «Лёйтен» и сопровождавший возлияния скупой легкий юморок.
“Jo, hann er staerk den, staerk som Grettir den staerke! Ho ho”
