даже в пятый класс (как это произошло с Константином Победоносцевым). Петя выдержал экзамен в числе из первых, но через класс перескочить не смог.
«Во всяком случае, на этот раз в Петербург въехал уже не прежний ребенок. В основании душевные качества его остались те же, но для жизненной борьбы они в нужной мере замутились опытом, чувствительность и впечатлительность несколько притупились. Ожидания от жизни уже были не те. В его коротеньком существовании уже было прошлое, выстраданное и пережитое, а будущее рисовалось уже не в виде радужно-безмятежных снов детства, а как туманная даль, где он знал, что кроме радостей будет и борьба, и лишения, и страдания. Всего же важнее то, что на этот раз он нес в себе невидимый для других свет своего настоящего призвания, который и утешал его в трудные минуты, и давал право смело смотреть вперед»[12].
Присутствие матери в Петербурге облегчило Пете адаптацию к новому порядку жизни, но в конце сентября Александре Андреевне пришлось уехать в Алапаевск. Расставание с матерью стало одним из наиболее трагических событий в жизни Петра Ильича. В момент прощания он потерял самообладание – прильнул к матери и не мог оторваться от нее. Уговоры не помогали, пришлось отрывать его от Александры Андреевны силой. Когда увозивший ее тарантас тронулся с места, Петя побежал следом и пытался ухватиться за что-нибудь, надеясь его остановить. Всю свою жизнь Петр Ильич внутренне содрогался, проезжая мимо Средней Рогатки[13], места прощания с матерью. Отчаяние, смешанное с обидой и острейшим чувством собственного одиночества, наложило отпечаток на все время учебы в училище, а в особенности – на первые два года. Но тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В начале 1852 года Илья Петрович был вынужден подать в отставку с поста директора Алапаевских заводов. Обычное дело: управляющий не сошелся во взглядах с владельцами и правлением. В мае того же года Чайковские вернулись в Петербург, к огромной радости Пети, да к тому же поселились рядом с училищем – на Сергиевской улице, которая сейчас называется улицей Чайковского. Модест Ильич пишет о том, что «не особенно большой, но очень выгодно и солидно помещенный капитал, скопленный трудами, вместе с казенной пенсией позволил Илье Петровичу оставить службу и жить на покое без тягостной разлуки с детьми».
Два первых года, проведенных Чайковским в училище, оказались наиболее бедными в смысле биографического материала. Настоящая училищная жизнь еще не началась, а домашняя сводилась к приятным впечатлениям от встреч с матерью. Да, только лишь с матерью. Отец был занят поисками места и прочими делами, у Зинаиды, Николая и Лидии была своя, взрослая жизнь. У младших детей тоже была своя жизнь. Трудно быть младшим сыном, а быть средним еще труднее. «Единственное, что он вспоминал из этого времени, – это посещения Александрой Андреевной Училища, свой восторг при этом и затем – как ему удавалось видеть ее иногда и посылать воздушные поцелуи из углового дортуара IV класса, когда она посещала свою сестру, Е. Л. Алексееву, жившую на углу Фонтанки и Косого переулка, окна в окна с Училищем правоведения»[14].
Вспоминали, что когда-то в училище дышалось вольготнее, спасибо принцу Ольденбургскому и тем, кому он доверил свое детище. Но после серии европейских революций 1848–1849 годов, получивших поэтичное название «Весны народов»[15], император Николай I туго затянул дисциплинарные гайки по всей империи, в том числе и в учебных заведениях. Разница между военными и гражданскими училищами заключалась лишь в том, что гражданские студенты не отдавали преподавателям честь (но строем маршировали), все прочее было идентичным.
Вот одна весьма показательная деталь. В выходные и праздничные дни учащиеся (официально они именовались «воспитанниками») отпускались под надзор родственников, проживающих в Санкт-Петербурге. При этом самостоятельное передвижение по городу разрешалось только воспитанникам первых трех классов, а также воспитанникам четвертого и пятого класса, пользовавшимся особым доверием (то есть в порядке исключения). Увольняемым выдавался так называемый «белый билет», в котором указывалось разрешенное время отпуска. Так вот, согласно правилам, билет нужно было держать при себе «между 2 и 3 пуговицами и так, чтоб был виден (на один палец снаружи)». Страшно даже представить, что могло случиться с теми, у кого билет высовывался наружу на два пальца или же не был виден совсем…
Интересные, то есть яркие и при том донельзя едкие воспоминания об Училище правоведения оставил старший брат композитора Сергея Ивановича Танеева Владимир, учившийся там примерно в одно время с Чайковским (с разницей в два года). Читая Владимира Танеева, нужно делать поправку на то, что автор был социалистом-утопистом, сторонником справедливого преобразования общества на принципах социалистического равноправия[16]. Разумеется, такой человек не напишет много хорошего (да и мало тоже не напишет) о кузнице хранителей самодержавного режима, в которой могли учиться только представители привилегированных слоев общества. Но в то же время вряд ли бы он стал выдумывать разные небывальщины, выставляя себя в глупом виде, ведь было же кому опровергнуть или поправить. Максимум – сгустил краски. Но мы же умеем читать между строк, чувствовать настроения и отделять красоту художественного вымысла от суровой правды жизни, разве не так? Свирепый директор, бездушные воспитатели, смысл деятельности которых состоит в том, чтобы «высматривать, ловить, наказывать, сечь», никчемные преподаватели[17], хитрые ученики, вылезавшие на шпаргалках и подсказках… Обо всем этом написано во множестве мемуаров, и нет необходимости вдаваться в детали. Скажем только, что строгости было через край, а душевности не было вовсе. А без душевности жить нельзя, особенно в подростковом возрасте. В условиях полной изоляции от лиц противоположного пола все то, что должно было переноситься на девушек, будет перенесено на товарищей. И если у взрослых нельзя найти ни понимания, ни поддержки, то придется искать это у сверстников. Сложилось так, что помимо официальной славы Императорское училище правоведения получило и неофициальную, весьма пикантную славу одного из очагов мужеложства.
Впервые в истории России наказание за мужеложство было введено в 1706 году в воинском уставе Петра I (то есть распространялось оно только на военнослужащих). В 1832 году Николай I ввел в уголовное законодательство Российской империи параграф 995, карающий за этот «грех». Наказание было довольно суровым – до пяти лет ссылки в Сибирь. Но, как это часто бывает, строгость закона нивелировалась его редким применением. С одной стороны, на мужеложство смотрели как на неизбежное зло, а с другой – оно было довольно широко распространено среди высших кругов общества. За примерами далеко ходить не нужно – внук основателя
