Он осторожно убрал ладонь, поднялся и направился к выходу, но перед дверью в аптеку замешкался, оглянулся… и рассмеялся тихонько, увидев под ночником пузатого болванчика из обожженной глины. «Да это же вылитый я!»
Войдя в палату и заметив Конина, фрау Винерт от неожиданности припала к стене. Улыбаясь чему-то, он вышел в аптеку, а Маша повернула головку и застонала. Винерт прикусила губу, чтобы не вскрикнуть от ужаса, застыла, прислушиваясь к дыханию Ветровой, к шуму, доносившемуся из аптеки. Иван долго возился с халатом, вздыхал и шаркал подошвами.
* * *
Курумба полулежал на кушетке, вытянув длинные ноги, – голова запрокинута, глаза прикрыты шоколадными веками. Эдуард сидел рядом и глядел в одну точку. Строгов, молча, мерил шагами холл.
Дверь в палату медленно отворилась. Вошла фрау Винерт с окаменевшим лицом, сделав шаг, прислонилась к двери, точно боялась упасть. Навстречу ей, обходя ноги Курумбы, спешил Сергей Анатольевич.
– Вам плохо?
– Тише, Сережа, – ответила шепотом Винерт. – Со мной все в порядке… Дай только перевести дух!
– Что еще случилось?
– Зайдем-ка в палату, – сказала она после паузы. – Сейчас все увидишь.
Когда они вышли, жиденькая бородка Курумбы вдруг затряслась. Губы шептали что-то невнятное.
– Не могу больше! – сказал Жемайтис. На почерневшее лицо его было страшно смотреть. – Леопольд, мне все время кажется: я слышу ее голос… Она кого-то зовет!
Математик вцепился Эдуарду в плечо. На морщинистой черной щеке блеснула жемчужина.
Дверь отворилась. Филолог вышел, растирая виски. Эдуард даже не повернул голову: эта суета, хождение туда и обратно его уже не касались.
– Я понимаю, они тоже измучены, – думал Жемайтис. – Но для чего теперь бегать и хлопотать? Автореаниматор зафиксировал смерть – это конец!
– Эдуард, возьми себя в руки! – приказал начальник.
– Не надо шуметь, Сергей Анатольевич. Я ведь все понимаю, – мужественно отозвался Жемайтис.
– Ничего ты не понимаешь!
– Эдик прав, – лицо Норы Винерт как-то странно светилось. – Не надо шуметь: мы ведь можем ее разбудить! Эдуард, Маша жива! Девочка просто заснула. Видел бы ты, как хорошо она спит! – фрау Винерт вдруг замолчала. Все обернулись и посмотрели в сторону входа, где в полумраке будто вздохнула стена… со смешным рыжим чубчиком.
4
Услышав в динамике звон, кун поднял голову и взглянул на Ивана. Звал Жемайтис: «Простите, наверно я вас разбудил?»
– Что же теперь делать, – ответил Конин.
– Маша зовет вас.
– Вы не ошиблись?
– Она твердит ваше имя!
– Имя еще ничего не значит. Прежнего координатора звали также, как и меня.
– Но вчера вы к ней заходили!
– Заходил. Но она спала.
– Спала?
– Что вас удивляет? Эй! Вы чего замолчали?
– Послушайте, она вас действительно ждет!
– Хорошо. Сейчас буду.
Конин остановился в холле перевести дух. В груди словно трогали соломинкой обнаженное сердце. Доносившийся звон посуды свидетельствовал, что «хозяйка» настроена решительно. В палате разговаривали.
– Я рад, что Маша опять улыбается, – сказал математик. – Время лучший целитель!
– Леопольд, ради бога, не трогай Время! – просила Винерт.
– Извини, я совсем забыл, что со Временем у тебя особые отношения.
Ты видно считаешь себя вечной?
– Моя вечность, Леопольд, кончилась страшно давно – где-то годам к десяти. Разве в детстве тебе самому не казалось, что ты жил всегда?
– Это так, – согласился Курумба. – Зато потом мои годы сжимались, будто от холода и становились короче по мере того, как мелел поток впечатлений. Я всегда говорил, что можно за тридцать лет столько всего пережить, что любому хватило бы на десять жизней. А можно проспать триста лет и, проснувшись, чувствовать себя сосунком.
– Ты прав, Леопольд. Только Время здесь не при чем: и старение звезд, и кольца на срезах деревьев, и морщины на лицах – все не от Времени, а от воздействия разных событий – целой системы событий.
– А как же иначе, Нора! – засмеялся Курумба. – Боже мой, я чуть не забыл, что разговариваю с автором сумасшедшей гипотезы о «Вариаторе событий»! Помнишь, какой был шум? Информаторы просто сходили с ума. Мелькали заглавия: «Миф о времени», «Прощай время», «Последние дни Хроноса».
– Тебе нравится вспоминать, как меня старуху выставляли на посмешище?
– Это неправда! Ты достаточно сделала для науки, чтобы чувствовать себя недосягаемой для насмешек. «Вариатор событий» – это просто шутка корифея.
– А что, если я не шутила?
– Тебе виднее. Я бы не удивился, если бы узнал, что ты всерьез занялась своим «Вариатором».
– Ну до этого еще не дошло.
– И слава богу!
– Пока не дошло, – уточнила женщина. – «Вариатор» – задачка, к которой не знаешь, с какой стороны подступиться.
Маша уже почувствовала, что Иван – рядом и потянулась к нему, чуть приподнявшись на ложе. Ее глаза говорили: «Ну входи же, входи! А то эти милые старики разболтались – не остановишь». Толкая перед собой столик на роликах, Нора Винерт «уплывала» в аптеку. Леопольд передал Ивану халат и, ослепив улыбкой, махнул от порога рукой. Жемайтис сутулился в кресле, уставившись в точку перед собой.
Маша сказала: «Ну сядь и дай руку, – он сел на край ложа у ее изголовья. Она взяла его руку. Прикосновение, как всегда, обожгло. Она тихо пожаловалась: – Мне морочили голову, будто ты не нашелся, – он не ответил. – Я знаю, сама виновата. Я им так и сказала. А они решили, что я на себя наговариваю… – Ее щеки порозовели. Голос окреп: возвращались силы. – Бывает один человек притаится в другом, – продолжала Маша. – А разнять их – все равно, что вырвать у пчелы жало… Пчела – это я. Пожужжу, покричу, забьюсь в пыльный угол… и нет меня больше. Забудет ветер, как я играла, буравила и щекотала его… Но кто-то запомнит боль, причиненную жалом… Я ведь тебя понимаю: трудно жить, если каждый шаг – ожидание боли и гибели для какой-нибудь пчелки… Не правда ли, это похоже на бред? Я просто боюсь, что тебе со мной скучно. Я держу твою руку. Готова вцепиться в нее зубами. Не оставляй меня, умоляю! – Маша перевела дыхание, – Эдик, милый, что я с тобой делаю! Но разве я виновата, что счастлива? Ты же умница. Ты меня должен понять. Посмотри, какая у него рука: каждая клеточка излучает жизнь. В этой руке я свернусь клубочком. Она сильная и легкая, словно пуховая. Ты еще не знаешь, какая она! Эдик, ну улыбнись. Ой, что я требую?! Это наверно гадко! Мальчик мой, я не хотела тебе делать больно. Но он был всегда – и до тебя, и с тобой. Он жил во мне, как лесной шум, то затихая, то нарастая. А ты прилетел, нежданно прижался пушистым зверьком. Мне кажется, пока мы были вместе, ты сам стал немного похож на него… Но одна мысль о нем все переворачивает: он – чудо! Может быть слишком сентиментальное чудо. Иначе, как же могло прийти ему в голову снова оставить меня одну? Прости, Эдик. Хочу, чтоб ты понял: без него мне не жить. Вот такая беда… Кажется, я уже все вам сказала. А теперь хочу спать… Боже мой, как я устала» – Маша прикрыла глаза.
Время от времени Эдуард поднимал голову, что-то желая сказать, но не решался, а только глотал слюну. А Конин со стороны видел себя толстым божком, торчащим над простынями. Шрам на шее наливался кровью: рядом страдал человек, молча страдал по его, Ивана, вине. Он ощутил дрожь. Холод спускался по руке к Машиной ладони. Он попробовал высвободиться. Она сжала руку, она заплакала. Иван так стиснул челюсти, что на нижней губе выступили капельки крови. Халат соскользнул с его плеч, точно опали крылья. Обожженный чужой болью, он брел, куда вели ноги, и тихо стонал. А за кристаллами иллюминаторов лежала звездная «пыль», и чтобы отделить взглядом одну звезду от другой, надо было очень сосредоточиться.
Коридор кончился. Иван стоял, прижимаясь лбом к холодной поверхности кристалла. Небо казалось ему бесцветной стеной.
– Серость – подумал Конин, – хуже мрака. Черная бездна по сравнению с ней – что-то острое впечатляющее. Серое марево – это освобождение от ориентиров, от смысла и цели – распад, равнодушие.
Иван, почувствовал спиной холодок, точно сзади лежала пропасть, и понял, что находится у люка, ведущего в расщепитель. Все, что попадало сюда, становилось элементарной основой для синтеза других материалов. Пройдя через этот отсек, можно стать чем угодно: водой для питья, кристаллом для украшений, не доступным простому глазу волоском для тончайших приборов – иными словами чем-то необходимым людям. Иван прикоснулся к ручке. Чтобы войти, нужно было ее повернуть, нажав контрольную кнопку. Вдавливая белый кружок на стене, Конин не испытывал ни страха, ни сожаления: в нем поселилась такая боль, ужиться с которой – немыслимо. Он услышал протяжный звук, как-будто в трубе гудел ветер. Палуба под ногами слегка дрожала. Конин повернул до отказа ручку, потянул на себя. Но люк открыть не успел. Яростный вой оглушил его. Что-то ударило в спину, опалило жаром, навалилось и сбило с ног. Первым, что увидел Иван, когда опомнился, был длинный, развернутый, подобно штандарту, язык львособаки. Зевс с укоризной поглядывал на человека.
