ярмарку стала проситься? Хозяин, значит, тебе не по нраву, тварь?
Александр поморщился от этих воплей и решил свернуть, чтобы не портить себе настроение. Догадывался, что сейчас может увидеть что-то мерзкое, нехорошее. Тяжело вздохнул, повернулся и уже занес ногу, как воздух прорезал женский крик:
— Не подходи! Не подходи-и! Я убью себя! Слышишь, убью!
И столько в этом крике было отчаяния, жуткой безнадеги, что у Пушкина мурашки по спине побежали. Его шаг замедлился, а потом, и вовсе, остановился.
— Уйди, ирод! Не подходи-и…
Замерев на мгновение, Александр боднул головой воздух и решительно шагнул вперед. Отодвинув в сторону одного человека, второго, выйдя вперед толпы.
— Живо брось нож! Живо, я сказал!
В небольшом круге, образованном глазеющими на бесплатное зрелище людьми, друг против друга застыли двое. Один, здоровенный, кровь с молоком, мужчина в расстегнутом гусарском доломане на плечах. Явно дворянин, на поясе в ножнах сабля. Рыжая лохматая шевелюра и лихо закрученные усы довершали образ отставного военного, решившего заняться хозяйствованием в своем поместье. Второй была статная женщина с распущенными черными волосами, в смуглой коже и глубоком пронзительном взгляде которой явно угадывалась цыганская кровь. Она занесла над собой руку с ножом и уже готовилась вонзить его в грудь.
— Не бросишь нож, я твоего ублюдка на ремни порежу. Знаешь, как он визжать станет? — откровенно глумился гусар, даже не сомневаясь, что все равно его возьмет. — Как порося резать буду. Ну? Живо бросай нож! Я сейчас его приведу и…
После этих слов из женщины, словно стержень вынули. Только что сверкавшие безумием черные глаза потускнели. Руки, как плети, опали. Из ослабевших пальцев выпал нож.
— Не надо… хозяин, — глухо выдавила из себя женщина, опуская низко голову. — Не трогай сына, я все сделаю.
Широко улыбаясь и демонстрируя крупные желтые зубы заядлого курильщика, гусар медленно подошел к ней, схватил за волосы и с силой дернул на себя.
— Ты заплатишь за это, сучка.
Размахнувшись, с оттяжкой хлестанул ее по щеке. В сторону брызнула кровь.
— И это только начало. Ты меня перед всеми унизила, показала, что я плохой, слабый хозяин. Такое нельзя простить… Поэтому сегодня босой домой пойдешь…
Не дослушав, она начала снимать сапожки. Аккуратно поставила сапожки рядом, ступая в ледяную грязь изящными ножками.
— И без полушубка.
Не поднимая глаз, женщина скинула с плеч овчинный полушубок, и осталась в простом черном платье.
— И без пла…
Вздрогнув, Пушкин уже понял, что сейчас произойдет. Крестьянка была полностью сломлена и, без всякого сомнения, сделает то, что ей прикажет хозяин. Можно ли было как-то ей помочь? Или нет, следовало пройти мимо? Что у него, дел было мало? В конце концов, гусар в своем праве и никто слова ему не может сказать против. Ведь, он хозяин, а она его крепостная крестьянка.
Александр скрипнул зубами, почувствовав солоноватую кровь от прикушенной губы. От вопросов едва не кипела голова.
Что он должен был сделать? Пройти мимо и уже завтра забыть обо всем, или сделать шаг вперед? Кто он, в конце концов, тварь дрожащая или право имеет?
Глава 3
Пора назад, домой
* * *
г. Энск
Ярмарочная площадь
Ситуация, однако…
Гусар на глазах у публики лупцевал крепостную крестьянку, и явно получал от этого искреннее удовольствие. Картинно широко замахивался, а когда та испуганно дергала плечами и старалась отвернуть лицо в сторону, с оттягом хлестал ее по щеке. От удара женская головка моталась из стороны в сторону, как тряпичная.
— Нравится, нравится? — с садистским блеском в глазах после каждого удара спрашивал гусар, при этом заглядывая ей в глаза. Она, конечно, пыталась отвернуться, но он цепко держал ее за подбородок. — Будешь знать, как позорить Витольда Вишневского! Поняла теперь, что ты моя душой и телом? Захочу, на коленях будешь передо мной ползать и прощения вымаливать. А захочу, за побег в Сибирь отправят или на конюшне на смерть запорят…
Вместе с галдящей толпой [ для многих такое зрелище было лишь обыденностью, правдой жизни, в которой не было ничего из ряда вон выходящего], смотрел на все это и Пушкин, с трудом сдерживая рвущие из себя ругательства.
— Саня, держи себя в руках, — бормотал он сквозь стиснутые зубы. — Терпи…
Понимал, что, если откроет рот, то только хуже сделает. Видно было, что гусар ждал чего-то эдакого. Специально ведь на виду у всех свою крепостную бил, власть показывал. Мол, смотрите все — я хозяин, что хочу, то и делаю.
— Садист, с…ка. Тебе бы самому рожу в кровь разбить, чтобы зубы прямо в горло врезались.
Гусар тем временем еще раз хлестанул по женской щеке. Женщина от удара упала, снег рядом с ней окрасился красным.
— Черт, не могу… — скрипнул зубами Александр, делая шаг вперед. Взгляды толпы тут же скрестились на нем. Развернулся в его сторону и гусар, удивленно вскинув брови. — Эй, сколько за нее хочешь? Купить думаю, как раз цыганки дома не хватает.
— Понравилась девка? — гусар тут же оскалился в ухмылке, показывая крупные желтые зубы. — Хорошо. Страсть, какая горячая в постели. Такая дорого встанет.
Сказал, а сам смотрит нагло, оценивающе. По-хозяйски схватил крестьянку за волосы, ставя ее на ноги.
— Очень дорого будет. Смотри, какое тело! Такую лошадку объезжать сладко… Поговаривают, господин Пушкин, что вы особенный знаток в амурных делах, — гусар подмигнулся, показывая, что узнал своего собеседника. — Настоящая цыганочка. Чай, не пробовал еще такую…
Пушкин всеми силами старался сохранить спокойствие и равнодушие, чувствуя, что нельзя и выказать и капли интереса.
— Сколько за нее? — снова повторил поэт, лениво похлопывая по карману. Мол, решайся скорее.- Деньги с собой, прямо сейчас расплачусь.
— Две тысячи дашь? — с хрипотцой в голосе спросил гусар, жадно глядя на карман.
Неторопливо, с ленцой, словно ему наплевать на все и всех, поэт вытащил толстую пачку ассигнаций, не так давно полученных от отца Гавриила, игумена местной церкви за поставки бейлиса, и начал выразительно отсчитывать нужную сумму.
— Стой, подожди, — облизнулся гусар, не сводя глаз с пачки денег. — Две тысячи мало за такую красоту. Давай, пять тысяч. Пять будет в самый раз.
Рука Александр, отсчитывавшая ассигнации, дрогнула. Две тысячи и без того были значительной суммой, на которую он особенно рассчитывал в своих делах. Про пять и говорить
