— Ну, — сказал я, — теперь-то до пятой совсем не дотянуться.
Но Бут проворно вымыл еще несколько и с удовлетворением заметил:
— Когда захочешь, все можно.
Оставалось домыть меньше половины, и я сказал:
— Чего же мельчить, осталось немного, домойте уж всю.
Бут сообразил, что я его дурачил, и рассвирепел. Потом он на мне отыгрывался как мог.
В другой раз на меня ополчилось и более высокое начальство. Была какая-то комиссия, я стоял на посту и демонстративно читал книгу. На вопрос командира дивизиона, что это значит, я мимикой и жестом показал, что часовому на посту разговаривать не разрешается. Он вызвал караульного начальника, и меня сняли с поста. Тогда я процитировал устав, где было указано, что часовому на посту запрещается разговаривать, петь, мочиться, курить и так далее, а о чтении ничего не сказано. Вопреки логике мне дали пять суток гауптвахты. Я заметил, что в царской армии к уставу относились с большим почтением, и напомнил старинную неприличную солдатскую песенку, в которой рассказывалось о том, как офицеры не смогли наказать пукнувшего на посту солдата, так как устав не предусматривал подобного поступка. За «пререкания» мне добавили еще пять суток.
На гауптвахте сидел постоянный ее обитатель механик Володя. Это был мастер на все руки, красивый парень с приятным баритоном. К словам песен он особого почтения не питал и проникновенно выводил: «броня огнем, блистая треском стали…». Начальство отобрало его из раннего набора, на нем держалась вся техническая часть. Девицы, солдатки и вдовы окрестных деревень сходили по нему с ума, и он вечно попадался за самогул. От него я узнал о культурной эрудиции старшины Бута. Однажды мать Володи, долго не получая от него писем, запросила начальника части о судьбе ее сына. Тот поручил Буту «проработать» Володю. Бут завел с ним воспитательную беседу:
— Ты о Чайковском Петре Ильиче слышал? Нет? Вот то-то и оно. Педерастом был, а какую музыку писал — закачаешься! А Гоголя Николая Васильевича читал? Тоже нет? Вот то-то и оно. Онанизмом занимался, а какие книги писал — зачитаешься! А ты, здоровый бугай, всех девок в округе перепорол, а родной матери написать не можешь! Стыдно!
Скоро начальство разобралось, что я — сын репрессированного, и быстренько перевело меня в отправляющуюся на фронт инженерно-саперную бригаду. Я не огорчился, так как в радиодивизионе постоянно сидел на гауптвахте, где скудный рацион был сведен до минимума.
«Комсомол»
Первое время наша бригада называлась «штурмовой». Подвиг Александра Матросова, закрывшего грудью амбразуру вражеского ДОТа, вскружил голову кому-то из командования, и саперам приказали блокировать ДОТы. Нас учили подползать к вражеским ДОТам и ДЗОТам, подкладывать взрывчатку, поджигать бикфордов шнур и отходить на исходные позиции. На грудь, как наиболее уязвимую, по мнению начальства, часть тела, надевались стальные увесистые панцири. Как отходить на исходные позиции — пятиться задом или убегать, подставляя врагу не защищенную панцирем спину, — нам не объясняли. Да это было и ни к чему. Сначала прошел слушок, что ДОТы мы блокировать не будем, потом на привалах были «забыты» стальные пятикилограммовые щитки (кстати, они не пробивались только пулями из автоматов, винтовочные и пулеметные пули их отлично простреливали) и, наконец, был зачитан приказ о том, что отныне наша бригада носит название инженерно-саперной, без приставки «штурмовая».
На фронт мы попали после взятия Чернигова и незадолго до форсирования Днепра в том месте, где он разграничивает Украину и Белоруссию. В первые дни истребляли сосновый лес в окрестностях Любеча, заготавливая древесину для будущего моста через Днепр. Работа была нехитрая, но изнурительная — махали топорами и пилами часов по четырнадцать в день. Но вот однажды ночью нас разбудили по тревоге и повели к Днепру. Здесь в прибрежных камышах лежали загодя подвезенные паромы. Откуда-то появился ротный замполит и заплетающимся не то от страха, не то от водки языком отозвал наиболее молодых «беспартейных» солдат и стал говорить, что на нас смотрит весь народ. Потом он заявил, что говорить некогда, «немец не ждет», и стал раздавать листки бумаги, предлагая их подписать. Кто-то спросил: «Что это такое?». Замполит ответил коротко: «Комсомол». Один из солдат — не помню фамилии, к нему прилипла кличка Дундук Пошехонский — спросил: «А как там кормят?». Этот нескладный деревенский парень постоянно задавал нескладные вопросы, видимо, за это его и прозвали Дундуком. Замполит злобно прошипел: «Вот, как вернешься, мы поговорим… в особом месте». Но разговор не состоялся. Дундук не вернулся.
Будучи человеком любопытным, я в сумятице взял вторую бумажку. Одну подписал и отдал назад, другую спрятал в карман для прочтения. Ведь на виду у немцев нельзя было «присветить» даже спичкой, подписывали мы почти на ощупь. Закончив эту процедуру, все, кроме замполита, вернулись к паромам. Замполит растворился во тьме так же незаметно, как и появился.
Паромы следовало спустить на воду и подвести к песчаной отмели. Ночь была безлунная и очень темная. На отмели мы с трудом смогли увидеть лежащие черные фигуры. Это были штрафники в черных телогрейках. Их человек по пятнадцать посадили на каждый паром. Нам, гребцам, шепотом дали команду, и мы поплыли на сторону реки, занятую немцами. Наш паром оказался вторым. Правый берег Днепра был обрывистый. Над обрывом находились окопы противника, а вдоль воды тянулся узенький пляж от двадцати до ста сантиметров шириной. На нем-то мы и высадили своих пассажиров, которым предстояло захватить плацдарм на том берегу. Когда мы уже подплывали к своему берегу, немцы ракетами осветили водную гладь. Паромы, которые только что отчалили, развернулись и во всю силу гребцов поплыли назад. Мы тоже налегли на весла и врезались в прибрежные камыши, дальше каждый действовал по принципу «спасайся, кто может». Я попал в какой-то окопчик и, оглянувшись на Днепр, увидел, как вода бурлит от разрывов снарядов. Из двенадцати паромов уцелело пять: два — из тех, что отправились первыми и успели вернуться, и те три, что отчалили последними и тоже успели вернуться.
На следующее утро после переправы я нащупал в кармане вчерашнюю бумажку. Там было под копирку напечатано:
«Идя в бой, готов умереть за Родину, за Сталина. Прошу считать меня комсомольцем».
Вся нижняя часть служила для подписи, ведь в потьмах трудно угадать, где кончается текст.
Когда командование поняло, что «втихаря» захватить плацдарм не удается, в дело вступили артиллерия и авиация. После массированной обработки немецких передовых нашим войскам, наконец, удалось закрепиться на «том берегу». После на этот раз удачной переправы нас, саперов, сначала послали наводить плавучий мост, а потом разминировать минные поля, оставленные немцами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
