– Выполняй договор, волк.
Нежить ждет. Чуть припухлые приоткрытые губы с такого расстояния свели бы с ума любого мужчину, изумительно правильные черты лица с тонкими, скульптурной резки, ноздрями, точеная шея, да и запах у нее отнюдь не могильный. «Вцепиться бы ей в горло сейчас»: – проскакивает шальная мысль, но наклоняюсь. Несколько миллиметров до судьбы. Столкнутся или разминутся? Что произойдет? И произойдет ли прямо сейчас? И я прикасаюсь к губам навки.
Только неимоверно краткое мгновение я чувствую прохладную свежесть вечернего заката на ее губах, а затем не я – она целует меня.
Мириады желаний, жадных, зовущих, обжигающих, пронизывают меня насквозь. Разве нежить может быть такой? Я ощущаю ее всем существом: уткнувшуюся мне в подвздошье грудью, прильнувшую трепетным жаром губ, прижимающуюся бедрами до сладкой боли внизу живота.
Захлебываясь чувствами, беззвучно спрашиваю одним разумом:
– Кто же ты, нежить?
И ее сущность распахивается мне навстречу:
– Навка…
Волна нежности захлестывает меня с головой, вызывая такие же ответные чувства, и впервые за время отсутствия в Кройдане я слышу, как Сорка внутри меня радостно приветствует Братца – мужского симбионта настоящего навья женского пола – встряхивая мою память. Сорка! Неужели только присутствие рядом не живущей пробудило ее? Сколько раз Алеся вкладывала в наволочку моей подушки веточки березы, но симбионт наотрез отказывалась обозначить свое присутствие, а сейчас заполняет мое тело, толкая навстречу девушке.
…Жестокий мир Кройдана обязан вручить волку при рождении три подарка: имя, душу и сущность. И Макошь внимательно всматривается в новорожденного волчонка, прежде чем вытянуть из пряжи нити судьбы.
– Какое имя подарили ему?
– Эллекс, – в три голоса отвечают сестры Суденицы, и одна из них держит в руках волка, вторая – душу, третья – Сорку.
– Эллекс, – повторяет Род – и вспыхивает в ночном небе новая звезда.
– Эллекс, – богиня Жива принимает на руки новорожденного.
– Эллекс, – долго катает имя на языке Сварг, забирает у подручных богини судьбы душу, призрачную девочку симбионта Сорку – хранителя волка, и вдыхает их в маленькое тельце.
– Эллекс, – Макошь выдергивает из пряжи три нити, привязывает к звезде, зажженной Родом, и вкладывает их кончики в гибкие пальцы Судениц.
– Пусть вечно поворачивается Дышло Гражуля Колы, Эллекс, – ритуально склоняются в поклоне сестры, прикрывают веками незрячие глазницы, наматывают нити на пальцы, и начинают завязывать узелки на судьбе новорожденного волка, переплетая вместе три нити – Жизнь, Силу и Ненависть ко всему отличному от Навье…
«Эллекс?»: – я не понимаю странного обращения симбионта, и оглушительная тишина заставляет меня открыть глаза. Навка отступила на несколько шагов. Я больше не чувствую к ней ненависти. И отлично понимаю почему. Долго пытаюсь осознать, откуда мы здесь. Цепляюсь взглядом за серость бледнеющей полоски занимающегося рассвета. Вспомнил.
– Семена.
Протягиваю руку, и неимоверная тоска кованым обручем стягивает сердце. Навка какая-то потухшая. Грязная туника, взъерошенные волосы, все такое же прекрасное лицо, но сама совершенно изменившаяся. Она словно во сне. И я впадаю в ступор – руки навки бессильно висят вдоль тела и обе ладони раскрыты. Семена умерли.
Зачем она так поступила? Нарушение договора карается смертью. Мне даже не придется приложить руки. Ее казнят свои же, стоит только кому-то в Навье узнать. Договор и его условия – единственное, что чтут по обоим берегам Сафати. Он вечен. Почему она выбрала смерть? Чтобы только лишить меня любимых? Да никто из нежити за любые, окружаемые восхищением и почитаемые во всем Навье злодеяния для чужих, даже и не помыслит умереть последней смертью.
Что же делать? Семена перелет-травы умирают, едва коснувшись земли. Умирают, чтобы дать жизнь новым росткам во влажной почве лесов на краю болотистых низин; росткам, ничем не отличимым от стеблей обычной травы. Только через несколько лет, в лунную августовскую ночь, вылетают светлячками-звездочками корни перелет-травы и порхают по лесу до рассвета, чтобы снова умереть и снова жить. Невесомые рубиновые капельки ростков жизни могли бы изгнать подступающую смерть от навьего сна. Теперь все закончится.
В моем голосе нет злости, только грусть:
– Зачем ты нарушила договор?
– Послушай, – шепчет навка.
– Алекс!
Едва-едва, на грани слышимости доносится крик – меня ищут. И навка поворачивается и идет в противоположную зову сторону.
– Заклятие снято, но мы скоро встретимся, волк.
Смотрю ей вслед. Прямая спина, под испачканной одеждой мягко обрисовываются контуры двигающихся в такт походке бедер, короткие сапожки открывают правильной формы икры. Ничем не отличимая от других девушек фигура. Да и не может она быть другой. Она почти такая же, как и Алеся. Кто придумал, что они не живущие? Сейчас я понимаю: нежить – смертельное оскорбление. Они – живущие не так. И Сорка ласково касается меня внутри, подтверждая верность вывода.
– Алекс!
Крик стал отчетливее, пробивает дорогу среди лесных зарослей, торопится ко мне. Я бросаюсь за навкой и отшатываюсь назад. Из травы стремительно вылетает треугольная гадючья голова, едва не достав меня в смертельном броске, замирает с шипением, раскачивается над листьями змеиного горца на тугом кольце гибкого тела, показывает раздвоенный язык, дразнится. Я чертыхаюсь, обходя ядовитую гадину, и еле успеваю отдернуть ногу от второй змеи, жадно бросившейся к ней. Отступаю на шаг назад. Растительность впереди оживает десятками языкастых треугольных головок на узких шеях, щедро покрывается ими, как уродливыми, черными цветками, шипящими на меня. Влево, вправо, насколько хватает зрения, чтобы охватить взглядом поляну, я вижу, как в траве мелькает сетчатый узор множества спин, словно кто-то разрезал потрескавшийся резиновый шланг на сотни кусочков и разбросал его вокруг.
– Навка! – рявкаю я.
Она оборачивается, смотрит на меня, такая же неподвижная, как и желтые змеиные глаза, уставившиеся на меня. Разводит руки, показывая мне ширину ядовитого щита, качает головой, отворачиваясь.
– Ужалки, волк, – доносится до меня ее тихий голосок, – тебе не пройти.
«Подожди, я обойду их!»: – едва не заорал я, но удержал крик, сообразив, что ужалки совсем не гадюки, а дочери Ужиного Короля, решившие здесь провести день после ночных развлечений или, наоборот, развлечения впереди, и гадюки охраняют лесных красавиц, охватив эту часть леса широким кольцом. И я отступаю, так как мужчину такие змеи никогда не пропустят.
– Я здесь, Витень!
Ору во всю силу легких через плечо, и провожаю навку взглядом, пока она не скрывается за деревьями с той стороны поляны. Теперь к реке и смыть засыхающую грязь. Над головой в ветвях что-то шевельнулось. Угольно-черный ворон косится на меня сквозь листву. Ворон едва не падает вниз от моего вопля, хлопает крыльями, чтобы удержаться.
– Витень! Принеси что одеть!
Вот и река. Продираюсь через стену рогоза на мелководье. В несколько прыжков, поднимая тучу брызг, сверкающих в первых лучах солнца, достигаю глубокого места и ныряю в темную воду. «Наверное, пока будем жить»: – думаю я, возвращаясь на отмель. С удовольствием смываю с живота и груди грязь, вырываю со дна охапку лопушистых водорослей – сойдет вместо мочалки, хватаю за скользкие концы корней левой рукой, перебрасываю за спиной в правую руку и матерюсь от неожиданной боли. Где-то ободрался о сучья и не заметил. Становлюсь против солнца, заворачиваю голову, сквозь рябь на воде пытаюсь рассмотреть ссадины. И в бликах солнечных лучей, в отражении, вижу четыре вспухших полосы наискось по боку от самой поясницы. Словно кто-то оцарапал когтями. Когтями? Сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз, обменявшись местами с желудком. Боясь поверить глазам, поворачиваю шею на другую сторону. Симметрия почти полная. У меня от ужаса встают дыбом волоски по всему телу. Вспоминаю потухшие глаза навки. Неужели я ее изнасиловал?
Глава 4
Я ее или она меня? Второе более реально, так как я ничего не помню о физической близости с навкой. Иллюзия? А царапины-то настоящие, и в этом никакого сомнения: саднит так, словно ее ногти все еще продолжают сдирать с меня полоски кожи. Ногти? Неужели все это было? И мой желудок, последним штрихом, завершающим картину маслом, с удовольствием выворачивается наизнанку прямо мне под ноги. Сорка внутри, с отвращением, отворачивается и пропадает без следа.
Меня еще терзают спазмы, когда на берегу в зарослях кустарника сочно захрустели ломаемые стебли борщевика. По направлению оседающих макушек-зонтиков я вижу, откуда идет Витень.
– Алекс!
Я спешно забираюсь на глубокое место. Никто не должен видеть мои царапины позора. Пока не должен, до разговора с Алесей.
