На самом же деле активность в районе аварийного энергоблока составляла в те дни от 1000 до 15 000 рентген в час.
День третий
Саркофаг
На третий день нашего пребывания в Зоне мы отправились к Саркофагу. Каким образом Шинкаренко удалось договориться, чтобы нам разрешили бродить по территории атомной станции да еще и фотографировать там, осталось неизвестным. Рано утром он куда-то исчез из Припяти, а, когда мы заканчивали завтрак, вернулся и повелел:
– Собирайтесь живенько! Едем с визитом к Саркофагу.
У подъезда стоял старенький «москвич», в который мы бодро загрузились. Ехать до Станции от Припяти – пятнадцать минут.
Саркофаг вблизи производил потрясающее впечатление. Огромный, темный, блестящий, он давил на любого приблизившегося к нему человека психически и – почти ощутимо – физически.
«Там, в глубине – все, что осталось от огромного энергоблока, – подумала я. – Интересно, как это все выглядит после аварии?»
– Слушай, Вовка, – словно подслушав мои мысли, окликнул сталкера Виктор. – А нельзя нам как-нибудь внутрь этой махины забраться?
– По личному разрешению директора Станции, – откликнулся Шинкаренко.
– А если без директора обойтись? – не отставал Витька. Мы уже успели понять, что наш проводник может сделать в Зоне практически все, причем в обход всех официальных лиц, так сказать, на дружеской основе.
– Можно попробовать… – неохотно протянул Шинкаренко. – Ладно… Побродите тут пока. Если спросят с вас что-нибудь, твердо отвечайте: «Товарищ Костиков в курсе наших передвижений!»
С этими словами он деловито потопал в сторону проходной.
Мы побродили, как было велено, вокруг, потом посидели на солнышке; Шинкаренко все не было. Вернулся он примерно через час, причем не один, а с серьезного вида дядечкой лет пятидесяти.
– Эти, что ли? – спросил дядечка, глянув на нас с Витькой.
– Эти, – вздохнул Шинкаренко. – Романтики-энтузиасты…
– Пошли, – велел дядечка коротко.
И мы пошли. На проходной нас никто ни о чем не спросил, видимо, договоренность уже была достигнута. В тесной комнатушке дядечка переодел нас в белые комбинезоны и шапочки; на ноги мы натянули бахилы, на шеи повесили респираторы.
– Пошли! – снова скомандовал наш провожатый. Надо отдать ему должное – он был немногословен.
Долго шли длинными станционными коридорами и переходами, наконец остановились в маленьком холле перед массивной железной дверью.
– Одевайте «лепестки»! – последовала команда.
Мы послушно надели респираторы и стали спускаться куда-то вниз, глубоко, и в конце концов оказались посреди того, что атомщики называют Развалом – на остатках блочного щита управления четвертым энергоблоком Чернобыльской атомной станции.
Объяснить, на что похож Развал, невозможно. Развал нужно видеть. Ощущение там такое, словно ты – крохотная, микроскопическая букашка, затерявшаяся посреди вселенского хаоса. А уж хаос вокруг был самый настоящий – ничего целого, только гигантские осколки, обломки, обрывки…
– Ну, – ухмыльнулся сопровождавший нас дядечка, – нравится?
– Кошмар, – искренне сказали мы.
– Тогда быстро фотографируйте что надо – и уходим. Поля тут – запредельные, как бы не приболеть вам всерьез после этой экскурсии.
– А вы? – поинтересовалась я.
– Меня радиация не берет! – отмахнулся дядечка. – У меня супротив ей иммунитет имеется. Такой вот организм достался удачный.
Витька в ажиотаже защелкал фотоаппаратом.
– Быстрее! – торопил провожатый, нервно поглядывая на часы. – Давай, парень, нельзя вам здесь больше!
Тем временем я подняла с пола и сунула в карман две белые квадратные кнопки, валяющиеся в пыли. На одной было написано «АЗ-5», на другой надпись нельзя было прочитать, потому что кнопка изрядно оплавилась. Зачем я это сделала, сказать трудно, как-то машинально получилось. Вдруг очень захотелось спрятать в карман эти кнопочки…
– Уходим, уходим! – провожатый буквально уже выталкивал нас силой к лестнице, потом вверх. – Не понимаете, черти, что здесь такое?! Почти шесть минут лишних пробыли, это ж кому сказать только!..
– Да что будет-то от шести минут? – возмутился дядечкиной суетливостью Витька.
– А вот вечером увидишь, – гаркнул тот в сердцах. – Все тебе отломится по полной программе!
Быстренько переоделись в свои «пятнашки» и выбрались на свежий воздух.
– Ну что, в Припять? – поинтересовался Шинкаренко. – Или по селам проедемся?
– В Припять! – решил Витька. – Что-то я устал сегодня, как будто вагон дров разгрузил. И голова болит…
И мы поехали обратно, в Припять.
Хроника Чернобыля
В 1 час 27 минут 26 апреля на блочном щите управления четвертого энергоблока творилось что-то невообразимое. Помещение сотрясали страшные удары справа, слева, снизу. Вслед за «мелкими» ударами последовал сокрушительной силы взрыв. Ударная волна с пылью, с горячим радиоактивным паром ворвалась в помещение блочного щита управления четвертого энергоблока. Ходуном заходили стены и пол, стал рушиться потолок. Погас свет, остались гореть только три аварийных светильника. Вокруг вспыхивали молнии коротких замыканий – взрывом порвало все силовые и контрольные кабели. Шипение пара, клекот льющейся откуда-то горячей воды…
В помещение БЩУ вбежал задыхающийся Перевозченко.
– Александр Федорович! – крикнул Акимову. – Там что-то страшное… Разваливается пятачок реактора… Плиты прыгают, взлетают вверх…Что это?..
– Спокойно! – сказал Акимов. – Мы все делали правильно…
В этот миг распахнулась дверь из машинного зала. Влетел закопченный старший машинист турбины Вячеслав Бражник. «Пожар в машзале!» – отчаянно крикнул он. К открытой двери подскочили Акимов и Дятлов. То, что они увидели, было ужасно…
Акимов бросился к телефону: вызывать пожарных. По «02» ответили, что пожарные машины уже подъезжают к Станции, огонь заметили еще раньше.
Дятлов выглянул в окно, высунув голову наружу. На асфальте вокруг блока что-то валяется. Этого «чего-то» очень много… Графит?! Если это графит, значит, реактор разрушен полностью! Значит – конец… «Не может быть, – успокоил себя Дятлов. – Это не графит. Что угодно, но не графит!»…
У Акимова был шок. Он не понимал, что надо делать. Стержни заело… Можно попробовать опустить их вручную – из центрального зала… Идея!
– Проскуряков, Кудрявцев, – попросил он стоящих рядом в оцепенении стажеров СИУра. – Парни, надо быстренько в центральный зал. Покрутите за рукоятки, надо стержни вручную опустить. А, парни? Сходите?
И парни пошли.
Без респираторов и защитной одежды они подошли к входу в ЦЗ и вошли в бывший реакторный зал. Вот только реактора там уже не было. Круглая плита верхней биологической защиты под углом лежала на шахте реактора. Из жерла разрушенного реактора шел красный и голубой огонь. Прямо в лица стажеров ударил ядерный жар с активностью 30 тысяч рентген в час. Было совершенно ясно, что и никаких поглощающих стержней нет, все разнесло взрывом.
Проскуряков и Кудрявцев пробыли возле реактора около минуты. Этого оказалось достаточно, чтобы получить смертельную дозу радиации. Оба вскоре умерли в 6-й клинике Москвы.
Тем же путем они вернулись в помещение БЩУ и доложили обстановку Акимову и Дятлову. Лица и руки у них были буро-коричневые (ядерный загар). Такого же цвета была кожа и под одеждой.
– Центрального зала нет, – сказал Проскуряков. – Все снесло взрывом. Над головой – небо. Из реактора – огонь…
– Вы, мужики, не разобрались… – как-то нехорошо улыбаясь, возразил Дятлов, – Это что-то горело на полу, а вы подумали, реактор. Он цел… Надо подавать воду в активную зону.
Так родилась легенда о том, что реактор цел.
Легенда была доложена Брюханову и Фомину. И далее – в Москву…
Первомай 86-го
Вечером к нам в гости «на огонек» зашел Саша Салмыгин. Был он какой-то грустный, неразговорчивый. Пожаловался:
– Чувствую себя плохо…
Мужчины долго сидели молча, курили. Потом Шинкаренко вдруг предложил:
– Слышишь, Салмыгин, а вспомни-ка первое мая прошлого года в Припяти.
И тут они начали смеяться. Когда они насмеялись вдосталь, Салмыгин спросил нас:
– Хотите расскажу, как мы в прошлом году первое мая в Припяти праздновали?
Мы кивнули: хотим!
– Ну, – начал Салмыгин, – думаю, вы знаете, что рвануло тут у нас двадцать шестого апреля?
Мы снова кивнули.
– Припять эвакуировали двадцать седьмого числа. Вывезли всех жителей, а мы – я, Вовка, Шурик (наш хозяин бассейна) и еще один человечек, Миша его звали, царствие ему Небесное, – остались. Не сами, конечно, нас об этом попросили нужные люди, но остались вполне добровольно и с готовностью. В наши обязанности входило следить за тем, чтобы в городе до подхода военных был порядок. Понятия не имею, кто бы мог тут устроить беспорядок, город-то – пустой совершенно, но приказ – есть приказ, стали следить. Да, тут еще в морге Коля Белехов остался, наш судмедэксперт припятский. Коле привезли тело погибшего на ЧАЭС оператора Шашенка и велели сидеть и ждать указаний из Киева, вскрывать ли Шашенка или везти тело в Киев. Ну, Белехов – это отдельная история, я вам про него потом расскажу.
