Все эти разговоры о смерти литературы, скорее всего, просто что-то вроде невротической реакции, какую можно наблюдать у слишком здоровых, упитанных и избалованных детей, когда мамочка и папочка вдруг чересчур много внимания начинают уделять их простудившимся братикам и сестричкам. В детстве я тоже очень любила болеть. Тогда родители начинали сразу же суетиться вокруг меня, укладывали в мягкую уютную постельку с чистыми простынями, накрывали теплыми одеялами. Мама по несколько раз приходила ко мне, взбивала подушку, трогала мне лоб приятной прохладной ладонью. Кроме того, она приносила мне разные вкусные вещи: мандарины, апельсины, виноград и даже бананы, которые тогда были особой редкостью и очень мне нравились. Я пребывала как бы в полусне: рассматривала слоников и жирафов на обоях и мне казалось, что они дрожат и расплываются, как будто я вижу их сквозь горячий воздух пустыни; знойное марево, словно я сама иду по желтому песку, и вдали, далеко-далеко, прогуливаются эти слоники и жирафы.
Вот так и писателям, видимо, стало обидно наблюдать за тем, как все философы и искусствоведы вокруг вдруг озаботились близкой смертью театра и живописи, поэтому они тоже прикинулись «умирающими» – чтобы привлечь к себе внимание окружающих. Уж больно непоколебимым выглядит положение литературы со стороны: никаких реальных угроз! Настолько незыблемым, что люди ее и вправду уже почти перестали замечать, так что будущее писателей сегодня и вовсе никого бы не волновало, если бы кто-то из этих баловней судьбы вдруг не догадался и не завопил: «Литература умерла!»
А вот кино сегодня является не только «важнейшим из искусств», но и самым символическим. Ибо это высокотехнологичное искусство в наши дни столь же явственно свидетельствует об умственных способностях целых народов, как в Средние века – архитектура. С этой точки зрения, кино, вероятно, можно было бы назвать «соборным искусством», ибо оно собирает, вбирает в себя и использует все новейшие научно-технические достижения и открытия. Пожалуй, ни в одном виде творчества человек не выглядит столь явственно зависимым от достижений прогресса. Все споры о смерти живописи, театра и литературы – просто шутка, ничто в сравнении с фатальной логикой развития, которой подчиняется современный кинематограф, так как эта логика разрушает практически все традиционные представления об искусстве.
В изобразительном искусстве, например, совершенно не важно, когда и как возникла черно-белая графика, потому что, однажды возникнув, она уже навсегда остается в этом мире как отдельный жанр, развивающийся и совершенствующийся по собственным законам. В высшей степени абсурдным было бы предположение, что использование красок способно как-то поставить под сомнение существование графики. То же самое можно было бы сказать и про бессловесный балет, который веками мирно соседствовал с оперой. Рифма в поэзии не способна окончательно похоронить верлибр и т. д. и т. п. Однако в кино все именно так и происходит! Тут все как бы переворачивается с ног на голову: появление звука фактически полностью хоронит немой кинематограф, а цвет вытесняет черно-белое кино. Более того, обычно помешанные на музеях обыватели, готовые часами простаивать перед «мадоннами Рафаэля» и выстраиваться в колоссальные очереди, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на загадочную улыбку Моны Лизы, проявляют просто поразительное равнодушие к старым фильмам. Что касается кино, обыватель парадоксальным образом нацелен только на все новое и современное. С этой точки зрения самый всесильный и купающийся в лучах славы кинорежиссер просто не может не чувствовать себя чем-то вроде мотылька-однодневки в сравнении с тем же писателем. И, действительно, уже сегодня фильмы с участием Чаплина или же Греты Гарбо выглядят запылившимися и заплесневевшими экспонатами крайне редко посещаемых музейных запасников даже в сравнении с гомеровской «Илиадой», не говоря уже о произведениях Сервантеса или же Шекспира. Иными словами, в кино, как ни в одном другом виде искусства, эстетика пасует перед техникой, которая является совершенно отчужденной и не зависящей от воли художника силой. В этом отношении кинорежиссер в наши дни мало чем отличается от обыкновенного человека, работающего где-нибудь на производстве или в торговле. Именно поэтому кино и представляется мне сегодня самым символическим из искусств и одновременно – самым недолговечным. А литература – самым иллюзорным, утопическим и… бессмертным.
Глава пятая
Люди, львы, орлы и куропатки
С легкой руки поэта Николая Заболоцкого вопрос «Что есть красота?» для наших сограждан с юных лет стал почти таким же хрестоматийным, как и знаменитые «Что делать?» и «Кто виноват?». Разве что последние в России чаще произносятся вслух и, как правило, людьми публичными, например, политиками, а о красоте больше пристало размышлять в одиночестве, причем, главным образом, женщинам. Подходит какая-нибудь кокетливая особа к зеркальцу и, взирая на себя, с легкой грустью вопрошает: «Я ль на свете всех милее?» И пусть с годами она сильно поблекла, поистрепалась, утратила былые пышные формы и, более того, стала напоминать собой какого-то жалкого лягушонка, ее память услужливо подсказывает ей заключительные слова знакомых с детства стихов, смысл которых сводится примерно к следующему: мол, не стоит отчаиваться, зато у тебя есть ум, доброта и безграничная духовность, в которых уж никто не сможет усомниться, хотя бы потому, что обычным человеческим глазом, даже с расстояния в один метр и при дневном освещении, подобные замечательные качества просто невозможно разглядеть. Может кому-нибудь что и померещится на секунду, но потом все снова исчезает во мраке, а точнее, в потемках чужой души. А между тем, что, собственно, из себя представляет эта пресловутая красота, ради чего человечество веками разводило все эти «гнилые базары», «сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?»
Не знаю, кому как, а мне это стихотворение Заболоцкого никогда не нравилось. И прежде всего из-за простоты, с которой поэт решает для себя такой серьезный и, не побоюсь этого слова, «вечный» вопрос, превращая его в пустое риторическое восклицание, исключающее малейшие сомнения по поводу точки зрения самого автора на этот счет. Кроме того, меня в детстве ужасно раздражало и угнетало сравнение описанной там девочки с лягушонком. Что-то в этом было неприятное, может быть, потому что это сравнение невольно вызывало в моем воображении еще и образ ученого с микроскопом, склонившегося над несчастным препарированным им болотным существом. Поэтому, несмотря на ободряющую концовку, мне было очень трудно уловить хоть слабый проблеск искренней симпатии со стороны автора стихов к объекту своего наблюдения. Но это в детстве, а теперь, в свете своего сегодняшнего опыта, мне это стихотворение кажется еще и крайне неприличным. Еще бы! Престарелый поэт с интересом наблюдает за маленькими девочками! Такое в наши дни читать вслух и при посторонних просто невозможно: звучит почти, как песня про «голубые города», и даже хуже, поскольку педофилия тянет еще и на статью УК.
Короче говоря, вопрос о красоте, ответ на который якобы уже давно найден глубокомысленным поэтом-исследователем путем длительного наблюдения за поведением женщин, начиная с их самого нежного возраста, вовсе не кажется мне таким банальным и риторическим. И почему, кстати, именно за женщинами? С чего это вдруг так повелось, что красота в отечественной литературной (или как ее еще там) духовной традиции стала полной прерогативой женщин? Потому что в глазах мужчин она теперь стала знаком их полной никчемности и слабости? А между тем еще в восемнадцатом веке мужчины вроде бы тоже румянили щеки, носили шикарные напудренные парики и расшитые золотом камзолы, что не мешало им участвовать в войнах, ходить на охоту и заниматься прочими «сугубо мужскими» делами. Но уже Пушкин, помнится, вынужден был оправдываться перед читателями за Онегина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…». А во времена Заболоцкого и чуть позже молодого человека с модной стрижкой за одну только прическу и вовсе могли забрать в ближайшее отделение милиции. Ну а теперь представим себе мужчину в наши дни стоящим где– нибудь в людном месте перед зеркалом и задающимся вслух вопросом о собственной привлекательности. Депутатом Думы ему уже точно никогда не стать!
Помню, несколько лет назад я с одним моим парижским знакомым шла по набережной Лувра, где расположено множество зоомагазинов. И вдруг мой спутник сказал: «Среди животных самцы почти всегда бывают прекраснее самок». И тут я на секунду представила себе всех этих львов, орлов, куропаток, оленей, петухов и павлинов, многие из которых взирали на нас прямо с витрин, и вынуждена была согласиться: правда, прекраснее. Но самое главное, я вдруг поймала себя на мысли, что никогда над этим фактом раньше не задумывалась и почему-то привыкла считать, что в животном мире все устроено как раз наоборот, как у людей. Своему знакомому я тогда постеснялась признаться в своей наивности, однако с тех пор не перестаю задаваться вопросом, отчего у меня в голове сложилась столь ложная и извращенная картина мира, хотя, казалось бы, все так просто и очевидно.
