Он поднял трубку. Ни звука. Набрал номер, названный ему в первый день. Тишина.
Он отступил в комнату, подхватил свои сумки и вышел, пытаясь выбраться самостоятельно.
Пройдя половину душного темного коридора, он услышал голоса, доносившиеся из-за полуприкрытой двери справа. Трудно было устоять и не заглянуть внутрь. Увиденное настолько ошеломило его, что он остался стоять с открытым ртом.
В центре комнаты, ничем не отличимой от той, из которой он только что вышел, стояла толстуха в нелепом белье из красного атласа и в туфлях на высокой платформе. А за ее спиной другая женщина, блондинка, надевала на нее платье, стараясь не смять начесанные волосы. Более дурацкой сцены невозможно было вообразить. Толстуха, вероятно, почувствовала чей-то взгляд. Не сходя с места, она туфлей на платформе лягнула дверь и с грохотом ее захлопнула.
В тот памятный день, по дороге в Париж, он думал почти исключительно о Мадлен и о том, как бы увидеть ее вновь.
Когда ближе к вечеру Питер появился в своей гостинице, администратор вручил ему два письма. В одном сообщалось, что встреча с его информатором, гаитянским эмигрантом, который готовил почву для интервью Питера со свергнутым пожизненным президентом «Бэби Доком» Дювалье, откладывается.
Другая информация была из Нью-Йорка. Гордон Джимисон просил Питера, чтобы сразу по возвращении он позвонил ему домой. По субботам Джимисон всегда играет в гольф – будь хоть пожар, потоп или вторжение иноземцев. Ши надеялся, что звонок не нарушит планы, связанные с Дювалье.
– Укладывай чемоданы, Ши, – огорошил его Джимисон первой же фразой.
– В чем дело?
– Ну наломал ты дров. Власти предержащие требуют тебя пред свои очи, и быстро.
Питер присел на край постели.
– Что, черт возьми, происходит, Гордон?
– Судя по реакции шефа на один недавний телефонный звонок, ты, похоже, все-таки побывал у барона.
– Точно, побывал. И что?
– Я же советовал тебе даже близко туда не подходить.
– Боже праведный! В это невозможно поверить.
– Питер, мне очень жаль. Я лично против тебя ничего не имею. Я же тебя предупреждал, что тебе можно ехать на этот сучий шабаш только как репортеру, который собирается посмотреть и сделать обо всем материал.
Питер почувствовал, как горло у него перехватывает от гнева.
– Послушай, сукин ты сын...
– Нет. Это ты послушай, Питер. Тебе многое прощалось, потому что мы высоко ценим твой профессионализм, но всему есть предел. Пару раз, когда ты брал на себя слишком много, Брэкнелл спускал на тебя всех собак. Я пытался прикрывать твою задницу. Но тебе не надо было принимать приглашение к барону. Не говоря уже о бабах.
– Каких бабах? – переспросил Питер, настраиваясь лгать. – Не знаю я ничего ни о каких бабах. У кого-то разыгралось воображение. И этот кто-то – не я.
– Пусть так. Но этот кто-то очень высоко сидит. И поверят ему, а не тебе.
– Гордон, – сказал Питер, стараясь успокоиться.
Реальность того, о чем говорил ему Гордон, начинала доходить до его сознания. Он чувствовал, что Джимисону известно нечто такое, чего не знает он.
– От кого это идет?
– Питер, я не стану морочить тебе детали. По-видимому, твое присутствие очень не понравилось кому-то, у кого достаточно власти, чтобы позвонить шефу и раздуть из этого дело.
– Выходит, что бредятина относительно так называемых баб просто-напросто камуфляж.
– У меня нет оснований опровергать твое предположение, Питер. Мое дело передать приказ. Но одно могу добавить совершенно определенно: кому-то не понравилось то, зачем ты туда ездил. Так что советую – немедленно лети сюда и сам доказывай свою правоту.
– Что значит «доказывай свою правоту»? – прорычал Питер вне себя от бешенства. – Я уже договорился об интервью с «Бэби» Дювалье. Я единственный, с кем он согласился говорить. В четверг я обязан быть в Лондоне, чтобы сделать репортаж о пресс-конференции Тэтчер, а на следующий день лечу в Женеву. У меня нет времени на эту сучью возню. «Доказывай свою правоту». Что, никому не пришло в голову, что меня просто подставляют?
– Тебя не смогли бы подставить, я же тебе говорил. Да и не в этом дело.
– Черт побери!
– Возвращаешься?
– Нет.
– Если не прилетишь, то считай, парень, что гуляешь сам по себе.
Это было последней каплей. Еще не хватало ехать домой и объясняться. Так унизиться. В голове бушевал пожар, питаемый осознанием собственной вины. Вконец расстроенный, неспособный подыскать слова, чтобы выразиться достаточно сильно, Питер закончил разговор до банальности стандартной фразой:
– Можешь передать этому дебилу, пусть увольняет. Я ухожу! Будь здоров!
Когда он успокоился, лицо его приняло обычное ровное и довольное выражение. Шеф, конечно же, осознает, что доносчик, кто бы он там ни был, наговорил лишнего; Джимисон еще позвонит и по-приятельски извинится. А пока что ответом всем им будет пьянка.
Всеобщим ревом недовольства отреагировали пассажиры на объявление пилота, что посадка временно откладывается. Им предстояло кружить «несколько минут» над аэропортом имени Кеннеди.
«Так я и поверил», – подумал Питер, ерзая на кресле.
Он глядел вперед, туда, где находился туалет салона первого класса. Что-то происходило перед дверью. Ши наклонился, вытягивая голову в проход, чтобы лучше видеть происходящее.
Прижавшись лбом к двери, стюардесса негромким, но настойчивым шепотом обращалась к тому, кто туда вошел. Питеру удалось уловить всего два-три слова. Стюардесса, очевидно, предупреждала кого-то, что самолет идет на посадку. Полученный ответ отбросил стюардессу в проход. Она быстрым шагом двинулась по проходу, невнятно что-то бормоча и избегая смотреть в глаза.
Через несколько секунд из пилотской кабины вышел один из членов экипажа и ринулся по проходу, вслед за ним – стюард, на ходу велевший Ши занять свое место. В арьергарде шла чрезвычайно взволнованная стюардесса.
В первом классе находилось всего с полдюжины пассажиров. Суета перед дверью туалета всецело приковала к себе их внимание. Ши вдруг заметил, что Эйлера и его девушки в салоне нет. Он откинулся в кресле и улыбнулся, довольный возникшей ситуацией. В самолете было только одно место, которое могло прельстить любовников.
Орудуя каким-то металлическим инструментом, стюард отпер хлипкую дверь туалетной комнаты. Ши увидел, как стюардесса вскинула руку и прижала ее к губам, как все трое смотрели на то, что было за раскрывшейся дверью. Пилот отпрянул назад, снял с верхней полки плед и протянул его внутрь.
Мгновение спустя подавленный Джек Эйлер, бледный, как полотно, вышел в салон. Он был обернут голубым пледом, точно итальянский официант, на груди болтались завязанные узлом рукава розовой рубашки от Поло.
