— Вы — красный? — спросила она, подняв на Алексея прозрачные, как стаканы с водой, большие глаза и скрестив руки.
— Ведите на телеграф! — приказал он. Она лишь пожала плечами. Но убыстрила шаг. Он едва поспевал за ней, видел только мелькающий подол зеленого платья.
В здании телеграфа было пустынно. Ни души. Все разбежались.
— Всю корреспонденцию! — потребовал он.
Она молча порылась в ящике стола, передала Алексею бумаги. Он бегло пробежал глазами какой-то документ и восторженно воскликнул:
— Вот это да! Да вас, барышня, за такой документик расцеловать следовало бы.
Она усмехнулась.
— В другой раз. А сейчас уносите ноги: вон белые оцепили улицу, идут сюда.
Но Мокроусов не испугался. Потряс бумагой.
— Знаете, что это? Оперативное задание штабу генерала Бредова! Соедините меня со штабом! Вызывайте Бровары, дам им другой приказик…
Второй раз они встретились несколько месяцев спустя, зимой, когда наши войска освободили Киев. В бурке, в высокой заснеженной шапке Мокроусов ворвался на телеграф — и увидел ее. Она была в черном жакете, с вишнево-красными монистами на шее. Чему-то улыбалась.
Ольга мгновенно узнала его, так как все время думала о красном командире с таким пронзительным взглядом темно-карих глаз. Он был, наверное, лет на восемь-девять старше ее, но какое это имеет значение? Они стали мужем и женой.
58‑я дивизия, куда входила 3‑я бригада, продолжала вести ожесточенные бои, продвигаясь вперед. Ольга не захотела расставаться с мужем, ее зачислили красноармейцем.
Потом бригаду Мокроусова бросили на польский фронт.
Вскоре его срочно отозвали с польского фронта на Азовскую военную флотилию, в Мариуполь.
Флотилии в общем-то как таковой пока не существовало. Ее предстояло создать из массы старых, побитых суденышек. Дело, разумеется, очень важное. Приходилось заниматься в основном ремонтом. Мокроусов подобрал нужных людей, специалистов. Обычная тыловая работа.
По вечерам сидели с Ольгой на берегу моря, вспоминали недавние бои. Вокруг царили тишина и покой. Лениво накатывали из морской дали белесые волны. Ольга была счастлива.
Наконец-то он рассказал о себе. Ольга слушала с широко раскрытыми глазами, все, о чем говорил муж, казалось почти невероятным. За тридцать два года своей жизни Алексей Мокроусов испытал столько, что с лихвой хватило бы на десятерых.
Родом он был из села Поныри Курской губернии. Очень рано остался круглым сиротой. Кто-то из дальних родственников рубал уголек в Донбассе, в Горловке, Алексей подался на Голубовский рудник. И застрял здесь на многие годы: сделался саночником — таскал под землей сани с углем. Есть у художника Касаткина такая картина, «Шахтер-тягольщик»: в темном подземном штреке молодой рабочий впряжен цепями в тяжелые санки с углем. Где лошадка не пройдет — посылают Мокроусова с санками. Когда завалило трех шахтеров и они погибли, сам собой возник митинг. «За призыв к бунту» Мокроусова бросили в каталажку. И этим только подлили масла в огонь: шахтеры объявили в знак протеста стачку, разломали хибару, где Алексея держали под стражей. С тех пор Мокроусов был навсегда занесен полицией в «черные списки». Началась бродячая жизнь. Всего перевидел. Из Царицына пришлось бежать в Самару, из Самары — в Оренбург. Подался в Ташкент, но и тут «нащупали», поехал в Тифлис. Участвовал в демонстрации. Едва не угодил в лапы полицейских. В Армавире тоже не повезло. Из Армавира пешком протопал до Азовского моря, переправился в Керчь. В Керчи окончательно убедился: в крупных городах лучше не показываться. Стоит устроиться, как полиция или жандармерия делает запрос в те места, где проживал раньше. Да и за бродяжничество бросали в тюрьму. Кто-то надоумил наняться в батраки к хозяйчику в Северной Таврии. В Таврии и осел на целых три года. Край понравился.
К тому времени первая русская революция была разгромлена. Думалось, за давностью лет все забыто: мало ли людей выступало на митингах в ту пору — всех не пересажаешь! И отправился в Горловку, снова устроился на шахту. После первого же выступления на митинге Алексея схватили и забрили в матросы. Но послали не на Черноморский флот, а в Финляндию, в Гельсингфорс. В конце концов определили на эсминец «Прыткий». Ну и конечно же, сразу связался с подпольщиками. Собирались в кочегарке. Поговорить было о чем.
Тогда же Алексей избил до полусмерти провокатора. Грозила каторга, пришлось с чужим паспортом, на имя некоего Савина, бежать в Швецию. Работал на заводах. Потеряв место, поплыл в Англию, где с великими трудностями устроился забойщиком на шахту. Когда началась мировая война, перебрался в Лондон, близко сошелся с российскими политэмигрантами, среди которых были и большевики. Эмигранты решили собрать деньги для помощи политзаключенным России. Собирать нужно было в других странах. Поручили это дело Мокроусову: матросу легче устроиться на любой пароход, отправляющийся в Австралию или в Южную Америку, где тоже имелись общества российских эмигрантов. До Сиднея, или Порт-Джексона, кочегарил, и когда ступил на берег, то чуть не упал в обморок от полного истощения сил. Но это была Австралия с ее эвкалиптовыми лесами, пальмами и диковинными зверями. Здесь царили те же порядки, что и в Англии, свирепствовала та же безработица, и общество российских эмигрантов вело жалкий, полунищенский образ жизни, мало чем могло помочь российским политзаключенным. До Монтевидео добирался на рыбачьем паруснике, куда нанялся матросом. Здесь услышал о Февральской революции в России. Были митинги, была агитация против войны. Из Уругвая перебрался в Аргентину и с первой же группой эмигрантов отбыл из Буэнос-Айреса в Китай. Далек и труден был морской путь. Добрался до Харбина. В Харбине его и схватили агенты Временного правительства, отобрали деньги и отправили в Севастополь как уклоняющегося от воинской службы.
Севастополь бурлил. Митинги, митинги, лозунги. И все чаще появлялись плакаты: «Долой Временное правительство! Вся власть Советам!» Мокроусову, находившемуся долгие годы в отрыве от родины, трудно было сразу разобраться в многочисленных партиях, которые пытались перетянуть моряков на свою сторону: эсеры, энесы, меньшевики, анархисты, максималисты. Матросы-большевики выдвинули Алексея кандидатом в депутаты Крымской республики, и он был послан в Петроград, на Балтику, для связи флотов. На Балтике Мокроусов почувствовал себя как дома. Хозяевами здесь были большевики. Распоряжения Временного правительства в расчет не принимались. Только большевистский Центробалт!
На улицах Питера в эти дни все совершается словно бы само собой, почти бесшумно: революционные отряды занимают мосты через Неву, вокзалы, телефонную станцию, военный порт. Ночью к Николаевскому мосту подходит крейсер «Аврора», высаживает десант кронштадтцев. В городе никто не спит. Да и не до сна сейчас — наступили звездные часы истории! Город разбит на секторы, и в каждом из них действуют революционные силы. Еще не взят Зимний, но революция, по сути, уже победила. Солдаты-павловцы, перешедшие на сторону революции, перекрыли движение по Невскому. Полторы тысячи матросов-гельсингфорсцев заняли железную дорогу до Белоострова, отрезав контрреволюционным частям, вызванным с фронта Временным правительством, путь на Петроград. Взятие Зимнего — всего лишь завершающий аккорд…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
